Аня Сокол - На неведомых тропинках. Шаг в пустоту

— Поспорим? — прошептал он.

Мужской силуэт смазался, исчез в одном месте и появился в другом. Он не собирался из окружающего пространства, как хранитель, он двигался, но мои глаза уловили малую часть этого перемещения. Демон возник рядом с рапирой, на которой висела младшая Прекрасная. То, что было в его руках, заставило глаза Екатерины широко распахнуться.

Свет отражался от клинка, вместо лезвия которого был осколок зеркала, зажатый в коротких рейках-креплениях рукояти, обмотанной банальной синей изолентой. На вид дешевка полная, грубая, собранная наспех из стекла, дерева и пары скобок.

Ноздри женщины затрепетали, язык облизнул тонкие губы.

— Время низших, — прохрипела она. — Ты всегда был психом, — оскорбление прозвучало скорее с одобрением. — Берущий в руки осколок зеркала ушедших теряет часть мира. Никто не знает, какую и когда.

Язык скользнул меж зубов коротким нетерпеливым движением. Сквозь тонкую ткань костюма отчетливо проступили напрягшиеся соски. Демон приставил зеркальный нож к тонкой шее ее дочери, а она испытывала возбуждение.

Я меняюсь, но есть изменения, которые я никогда не приму. Не пойму. Не смогу. И рада этому.

— Клятва верности, — потребовал Седой.

Они стояли друг напротив друга, но в этот момент, в это мгновение не было любовников ближе, чем эти двое. Близость — это не только единение, близость — это еще и борьба, и чем она сильнее, тем слаще будет победа.

— Клятву за наследницу, — повторил Хозяин северных пределов.

Прекрасная не выдержала, отвела взгляд от лезвия и отступила. Маленький символический шажок.

— Нет.

Я вздрогнула. Екатерина уронила руки и уже тверже повторила:

— Нет.

— Что ж. — Он занес клинок, женщина отвернулась, пальцы сжались в кулаки.

Это неправильно. Лежащее на чашах весов было несопоставимым. Жизнь дочери в обмен на несколько слов, пусть страшных, подчиняющих, отнимающих свободу, но всего лишь слов. Не страшнее смерти, что бы там ни говорили борцы за идеалы с экранов телевизоров и со страниц учебников по истории. Мало кто понял, что свобода — это миф. Иллюзия. Те же демоны в нашей тили-мили-тряндии — узники своей власти, своей неспособности отказаться от нее, это их личная золотая клетка. Родители — заложники своей любви к детям, дети — к родителям. Свободы нет, есть то, что мы представляем на ее месте. А за иллюзии нет смысла цепляться.

Зеркальное лезвие поймало свет и опустилось. Кирилл никогда не давал второго шанса.

Я вскрикнула, невольно подаваясь вперед. Прекрасная окаменела.

Нож скользнул мимо шеи, блестящая кромка прошлась по веревкам, вроде бы едва касаясь грубых, распадающихся, будто вата, волокон. Лишившись опоры, Тамария рухнула на пол. Все еще без сознания. Все еще без единой царапины.

Кирилл размахнулся и воткнул нож в столешницу, до этого не тронутую ни временем, ни грубым инструментом. Обычное стекло раскололось бы. Зеркальное лезвие вошло в дерево на полпальца и замерло. Седой снова взялся за графин, и стакан наполнился очередной янтарной порцией.

Я выдохнула и разжала пальцы, заметив, что изо всех сил сжимаю противоположный край стола.

Тихий издевательский смех нарушил тишину, Прекрасная раскинула руки в стороны и хохотала. Звук летел к потолку одержанной победой. Демон проявил слабость. Закон нашей тили-мили-тряндии незыблем, достал оружие — бей. Здесь знают, что такое шантаж, но не знают, что такое блеф. Либо ты силен, либо мертв.

Стакан опустел. Седой, прищурившись, посмотрел сквозь него на женщину и отбросил в сторону. Стакан разлетелся сотней стеклянных брызг, рассыпавшихся по графитовому полу. Я поняла, что игры кончились. Кирилл щелкнул пальцами, даже в большом помещении звук вышел сухим и четким. Дверь, что вела в «подземную кухню», тотчас распахнулась.

— Не нужна жизнь той, может, нужна этой?

В столовую вошли двое крепких парней. Изменяющиеся из тех, что таскали мне на четвертый этаж бадью с водой. Сейчас они несли ребенка, девочку-подростка, в сером платье служанки. Один за руки, другой за ноги. Небрежно покачивая, так выносят ковер, матрас, на худой конец, гроб. Размашисто парни швырнули девочку на столешницу, развернулись, чтобы уйти, и упали с разорванными глотками. Кровь веером прошлась по стенам.

Прекрасная рычала, стряхивая с пальцев алые капли. Она тоже могла быть молниеносной.

— Отыгрываешься на слугах? — смеясь, вернул ей ее слова Седой. — Все, что тебе остается, — беспомощное цара…

Он не договорил, потому что она бросилась на него, сбивая с ног, кусаясь и визжа. Рванулась в атаку яростно и бездумно, на ходу меняя форму, становясь чем-то совсем иным. Чем-то, чего я раньше не видела.

Я нырнула под стол. Стулья с правой стороны разлетелись в щепки. Пол и стены загудели от силы ударов. Зазвенело стекло, и часть светильников, намертво прикрученных к стене, осыпалась, левая часть зала погрузилась в полумрак. Они рычали, кусались и рвали друг друга на куски. Звон, ножки стола заскребли по полу. Я вскрикнула. На темный графит приземлилась крышка из фиолетового стекла и, вспыхнув на прощание строчками инописи, разлетелась стеклянным песком. За ней последовала и шкатулка. Ладони обожгло болью. Все вокруг было усеяно осколками, а кожа исчерчена тоненькими штрихами-порезами, набухающими кровью. Резко запахло спиртным, и тонкая струйка жидкости потекла на пол.

Тишина стала неожиданностью. Звенящей и чистой, как вода в источнике. Я осторожно выглянула. Девочка все еще лежала на столе. Тонкие цыплячьи ноги в темных хлопковых колготках выглядывали из-под сбившегося форменного платья. Тощая грудь едва заметно поднималась и опускалась. Рядом с безвольно откинутой головой лежала толстая русая коса. В цитадели такая была у одной служанки, и мне не надо заглядывать в лицо, чтобы узнать в девочке Майю. Во что же она впуталась?

— Отдай ее, Седой, — сказал мелодичный голос.

Голос, который хотелось слушать и слушаться.

Они стояли по разные стороны стола. Первый, самый страшный, самый яростный порыв угас. Маски сброшены, ставки сделаны. Фортуна начала раскручивать свое колесо.

Я встала, пока они говорят, а не сходятся в уничтожающей все вокруг схватке, можно не прятаться.

— В обмен на клятву. — Шорох вместо слов, Кирилл тряхнул головой, и тонкие иглы волос звякнули.

Его кожа полностью покрылась чешуей цвета пепла, становясь то белой, то серой, иногда темнея почти до черного. Кирилл не превратился в серокожего основателя рода, не цеплял рогами потолок, не волочил по полу громоздкие крылья, не стал прошибающим стены громилой. Я узнавала его в хищно заострившихся чертах, в повороте головы, в скупых и четких движениях. Он остался собой. И изменился. Не человек. Не зверь. Чуждое сознанию и миру создание.