Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

…он получился не с первого разу, этот нож. И даже не со второго.

Он ломался.

И раскалывался.

Застывал кривым куском железа, просочившегося в трещины глины.

Но кто бы ни делал его, он пытался вновь и вновь, добавляя в железо свою кровь. И свою ненависть, горькую, как полынь.

И однажды у него получилось.

— Признай, ты иногда ненавидишь его за ту привязь, на которую тебя посадили. Но подумай, что посадили не только тебя…

Тень отступила.

И исчезла.

Беззвучно, как сие водится за тенями.

Елисей лишь усмехнулся и, встав на колени, зачерпнул горсть сырой земли. Поднес к лицу. Вдохнул… быть может, он и не узнает за тенью человека, но Елисей не сомневался — эта встреча не последняя. И рано или поздно, но он соберет все нужные запахи.

Рано.

Или поздно

Он не помнил своего имени.

Такое и прежде случалось… холодно было… так холодно, что холод этот пробирал до костей. А они, ледяные, становились хрупкими.

Матушку это печалило.

— …идет девка по воду… — матушка говорила шепотом и волосы чесала, и как всегда под голос этот, под причитания, отступал холод.

И слабость.

Тогда он вновь получал возможность дышать. И вспоминал, что умер. Уже давно. Более того, в такие минуты сама смерть, та, давняя, переболевшая, пережитая, воспринималась им, что избавление.

Если бы не матушка…

— Закрой глаза, — просила она, перекладывая гребень в левую руку. И он подчинялся.

Имя бы вспомнить.

Если б он вспомнил имя, всенепременно получил бы свободу. А то ведь не отпустит. Не сумеет справится с собою, с болью собственной.

Отплакала б и жила себе дальше, он бы как-нибудь устроился за Калиновым мостом. Глядишь, вернулся бы в жизнь, человеком ли, скворцом… скворцы этой весною рано явятся.

Он знал.

Как знал и то, что, сколькоо б ни силился, имя свое не добудет. Спрятала, сокрыла от него, зная, что не по нраву ему эта подаренная жизнь.

Держит.

— Все сладится… несет девка ведра… да не простые… левое из ногтей слажено… правое — из косы ее свита… в левом вода мертвая, в правом — живая. Идет девица, ногой легка…

…иногда она начинала выспрашивать, отчего упрямится он.

Жить не желает.

Неужто болит старая рана?

Не болит. Еще там, в лесу безымянном, отгорела. Там он плакал, помнится, до того страшно было… и ныне хотел бы вновь испытать этот страх.

…закрывал глаза.

…и вспоминал. Вот дорога видна, снегом занесенная. Лес вздымается сизой лентою, будто бы дымкою подернут. И он, тогдашний, живой, глядит на него, ерзает.

Скучно ему.

Тесно в возку.

Душно.

Маменька велела печь топить, сама в шубы укуталась по самые глаза и его пеленает, будто бы ему три годочка. А он уже взрослый! Ему бы снаружи скакать на коне лихом, чтоб щеки от мороза горели, чтоб ветер в гриву… не ему, конечно, его волосы давече вновь состригли, а коню.

Тятенька обещался подарить.

И еще саблю.

А матушка сказала, что будет срок — и корону подарит. Тогда-то, небось, и она приказывать не сумеет, и няньки забоятся, а то ишь, расквохтались, то киселек свой суют, то орешки. Орешки-то он взял — все одно делать нечего, а от киселя отказался.

Не дитя уже.

Скрипит возок, качается.

И тень лесная падает на него, тяжела, страшна. Холопка мамкина притихает, да и сама мамка вдруг просыпается, открывает ясные глаза.

— Иди ко мне, — говорит. — Дай обниму…

Неужели почуяла неладное?

А он, глупый, заупрямился, насупился обиженно: мол, до сих пор с ним, что с дитем… она уговаривала… рассказывать стала…

Когда налетели?

Когда заверещали девки с поезда? Или возок дернулся да замер?

Когда дверь откинулась и мамка, обняв его, закричала:

— Прочь поди…

Огненный шар слетел с ее ладони, да увяз в амулетике темнобородого мужика… он же мамку ударил, в лицо ударил, а его выдрал.

— Нашел!

Мамка кричала.

А потом смолкла, и так страшно стало. Он никогда и никого прежде не боялся, а тут… страх сковал и руки, и ноги, и он только глядел на мужика этого, шрамом меченого. В глаза его пустые. На лицо перекошенное, с бороденкою рудой клочковатой.

Почему не убили там же?

Потому что…

Приволокли на поляну.

Бросили к ногам человека, в плащ укутанного. Не человек даже — тень моранина, которою нянька пугала, когда он, своевольный, в постелю не шел или крутился там, что ошлелый.

— Тот?

Тень ничего не сказала, но лишь кошель под ноги бросила. А мужик со шрамом вытащил саблю… тятенька обещался подарить…настоящую… с самоцветами на рукояти… эта была кривою и щербатою. Но в живот вошла, и стало больно… так больно… он тогда только отмер, закричал тоненько:

— Мама!

И она пришла.

— …идет девка, где мертвую воду прольет, там земля не родит… где живою капнет — из любого семени лес подымается… рожь встает о семи колосах… идет, несет…

— Хватит, матушка, — он развернул ее ладонь, гладкую и мягкую, поцеловал. — Я уже не маленький.

Он рос.

От смерти до смерти.

Он пил чужие жизни, и кровь, и сам себя ненавидел за то, когда еще умел ненавидеть. А теперь и этого не оставили. Тогда зачем?

Ей ведь не нужна корона?

А что надобно?

Справедливость?

Или же месть?

— Потерпи, — попросила она. — Недолго уже осталось… почти все готово… закрой глаза… поспи.

Он давно перестал видеть сны. Он вовсе в них не испытывал нужды, но подчинился… идет девка… он видел ее, высокую и статную, с косою толстою. Такая не то, что ведра поднимет, коня на плече унесет.

Идет.

В волосах ее — лента белая.

На рубахе ее — шитье красной ниткой. На шее — ожерелье из черных стеклянных бусин. Глаза ее пусты… идет, коромысло резное несет.

Воду плещет.

Выпить бы, хоть глоток, глядишь, и ожил бы… или умер бы, наконец.

Если бы он мог молиться, молился бы. Но он давно понял, что его не слышат не только люди.

Гребень скользил по волосам, отбирая те крохи памяти, которые еще оставались. Уходили лица людей… знал ли он их прежде? Наверное, знал… женщины и мужчины… одинаково чужие. Он смотрел на них, не испытывая ни сожаления, ни раскаяния, ни иных чувств, кроме, пожалуй, недоумения: как вышло, что все эти люди оказались на его пути?

Матушка сотрет.

Их…

И других тоже… и гребень ее заклятый, если вовсе не проклятый, не оставит лишней памяти.

— Закрой глаза, — шепотом сказала она. — Не упрямься. Я о тебе забочусь.

Ему бы хотелось верить, но он слишком давно ее знал, чтобы поддаться на эти слова. И все же глаза закрыл… идет дева, несет воду…

…ее лицо знакомо.

Конечно, он видел ее вчера.

И позавчера.

Он видит ее каждый день и, пожалуй, эти дни обретают хоть какой-то смысл.

— Скоро, — матушка отложила гребень и, наклонившись, коснулась холодного его лба губами. И губы ее тоже были ледяными. Правильно, и она умерла.