Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

Не помогло оно хозяину.

И матушку не спасло, хотя ж ее, единственную, хозяин берег и баловал, на каждый пальчик по перстенечку, на шею — ожерелиев с каменьями, и запястья узорчатые, и заушницы золотые… где все? Сгорело? Продала Матрена Войтятовна?

Куда б не ушло, да с собою не забрали.

Емельке-то золото без нужды. Куда его девать?

Тень засмеялась.

— Выходит, сам не знаешь, чего тебе от жизни надобно…

Отчего ж не знает? Знает.

Жить.

Может, свезет и станет Емелька магиком. Потом, когда все закончится. И при Акадэмии позволят остаться, при библиотеке тутошней, в которой книг — превеликое множество. А нет, то…

…он бы по миру поездил, поглядел. Добрался бы до Северного моря, про которое дед сказывал, что морозы там до того лютые — птица на лету замерзает. И что небо порой вспыхивает нездешним пламенем, и местные люди думают, что то Хозяйка ветров двери своего дома открывает…

…или к саксонцам съездил бы, глянул на города ихние, из камня сложенные… иль на южные земли, где море черное, что деготь, и люди такие ж живут. Младенчик как на свет родится, так его в том море и купают, вот он и становится черен от воды, только глазья белые. И зубы.

Зубы-то понятно — откудова они у младенчиков? А почему глазья не чернеют, Емелька до сих пор не разумел. Но, глядишь, доберется и самолично глянет.

Может, заклеивают чем?

— Хочешь, страх твой заберу? — предложила тень, которая глядела насмешливо. Вот хоть не видел Емелька лика ее, а шкурой своей чуял — веселится. И веселье то дурное, что Егорово тогдашнее, за которое тот и битым бывал.

— Нет, — покачал головой Емелька.

— Почему же? Ты его побороть не способен, а я заберу. Силу обретешь и немалую. Твои-то братья, пусть и одаренные, но дар у них слабый. А в тебе огонь кипит. Видать, была в мамке твоей азарская кровь…

Может, и была.

Кто знает, откудова ее на рынок привезли? Если кому и сказывала, то всяко не Емельке.

— …ты потому и выжил, что признал тебя огонь…

Ага… Емелька тронул рубаху, под которой скрывались рубцы. И с того признания, выходит, Емелька мало что не помер.

— …и если позволишь, то раскроется дар. Станешь магиком. Очень сильным магиком… такие родятся раз в сто лет…

Шепоток этот звучал в ушах.

— …подумай… хорошо подумай…

— Нет.

— Чего бы ты ни хотел, а с силой это получить будет легче… да и… разве тебе самому никогда не хотелось доказать остальным, что ты не хуже? Кровь-то в вас поровну течет, так отчего твое место — последнее? Отчего Егор по сей день смотрит на тебя свысока?

Неправда.

Смотрел, но то давно было, а ныне… натура у Егора такая. Молчалив, что бирюк, но то не от злости и не от того, что мыслит себя над прочими…

— Еську и того он принял. А кто таков Еська, если разобраться? Вор бывший? Гнилая душа… а его Егор уважает. И волчат, от которых вовсе не понять, чего ждать… ты же понимаешь, что кровь их порченая…

— Уходи, — вновь повторил Емелька.

Дед сказывал, что дурная мысля в дурной же голове брожение вызывает, от которого оная голова и треснуть способна.

— Твой страх делает тебя слабым и бесполезным. Что будет, когда они поймут, что ты не справишься с ним? И не они, а она…

Сердце екнуло.

Нет, Емелька справится.

Огонь… он подчиниться… тем паче, если дар… если кровь азарская… вон, Кирей с огнем на раз управляется… и надо бы подойти, спросить совету… Кирей, хоть и нелюдь, а из своих.

Поможет.

И если чего попросит за помощь, то всяко цена подъемною будет.

— …подумай, Емельян. Хорошенько подумай. Ты же не хочешь разочаровать царицу?

И тень отступила.

Емелька позволил ей уйти, потому как не ведал, сумеет ли остановить и как сие сделать. Он так и остался на полигоне, со свечой, которая горела ровно и ярко. Емелька закрыл глаза и протянул к огню руку…

Минул день.

И другой.

И третий. И далее, один за другим, одинаковые, что бусины на хорошем ожерелье.

Обыкновенные были.

С Милославою учили мы земли царства Росского.

Воеводства.

Города.

Поля и веси. Я и Барсуки свои на карте сыскала, подивившись, до чего крохотные оне. Нет, разумею все про масштабу и прочее, а все одно крохотные…

…с Люцианой зелья варили в новое лаборатории, каковая была побольше прежнее, да при том пустовата. Сама Люциана сделалася молчаливой, а меня не замечала.

Архип Полуэктович нас по полосе гонял, правда, ныне завсегда с нами бегал, не доверяючи. А когда про огонь спросили, велел забыть все, как сон дурной.

Ага.

Забудешь тут.

…Марьяна Ивановна про увечья всякие сказывала и про тое, что с ними делать.

Шла наука своим чередом.

Так и добралась до Березового дня, каковой есть праздник — не праздник, а девичьей душе отдохновение. Уж не знаю, как в столицах, а в Барсуках кажная девка дня этого ждала. Когда еще позволено спросить будет Божиню о судьбе своей девичьей?

Нет, была зима.

И Святки.

И гадания, но не те… на Березовый день, в народе прозванный Бабьим, гадания самые верные. Да и не только в них дело. Помнится, сказывала бабка, что слово женское этим днем особую силу обретает.

Чего пожелает, правда, если от сердца чистого, то и сбудется.

А коль проклянет кого, тоже в сердцах, тому и не видать от Божини удачи.

В Барсуках загодя девки готовилися.

Ветки ломали, кто березу, кто иву, и осину случалось — бабьи все дерева, у кажное — свое, тайное, от матери доставшееся с именем. И вязанки веток, с просьбою взятые, кровью оплаченные, украшали, что лентами, что бусами. Пряниками, случалось, махонькими. И кажная вязанку берегла пуще глаза.

Оно и верно.

Вязанки этие прикапывали у забора, а порой — и у порога, через который охота было законною женкою переступить.

Шептали просьбы.

Порой и снисходила Божиня. Прорастал тогда в заветном месте куст ивовый аль березовый, и сказывали, что не было верней приметы, что будет брак сей счастливым, многочадным и богатым. Бабка и та повторяла, что, коль случалось такому, то ни родители, ни кто иной не смел препятствиев чинить.

На памяти моей еще ни один куст не пророс. Затое случалися промеж девками сварки, как в позатым годе. Всем-то охота замуж за богатого да пригожего, а таких женихов немного… вот и пошли лаяться, а там и за косы схватилися. Драли друг другу… Марьяшка после тое ночи три дня из дому не выходила, нос битый прячучи. А соперница ейная и того дольше — все лицо ей расцарапали. Мне-то тогда еще смешно стало: оно ж как благословения Божининого испрошать, когда на сердце гнев и обида?

Вспомнилися девки.

И Барсуки.

И тяжко на сердце стало… к бабке бы наведаться, да опосля того моего письмеца вовсе меж нами разлад вышел. Она свое прислала, гневное, обозвала меня девкою глупой, которая сама своего счастия не ведает, а берется старших учить.