Макс Фрай - Жалобная книга [litres]

— Конечно, постараюсь. Но — ты же видишь, как все складывается. Спасибо тебе.

— Нiма за що, — кривляется, щурит и без того узкие глаза.

Мы оба знаем, что могли бы стать очень хорошими друзьями, если бы жили по-настоящему, а не имитировали жизнь в промежутках между увлекательными путешествиями по чужим будущим. Могли бы, да еще как. Если бы да кабы.

Но без грибов во рту мы, пожалуй, как-нибудь обойдемся.

В половине одиннадцатого стали понемногу расходиться. Наблюдатель из чайной комнаты тоже ушел, так и не отважившись пересесть к нам поближе и завязать с кем-нибудь знакомство — а ведь как ему хотелось!..

Капа сперва удивилась: почему все так рано разбегаются? — потом поглядела на часы, всполошилась и принялась собираться. Варя прощалась с нею, как с обретенной после долгой разлуки сестричкой, даже телефон записала. Хорошо, что так вышло: если Юрка, в случае чего, станет для нее идеальным инструктором, то Капитолина — это гарантированная моральная поддержка. Задушевная подружка, которой не нужно ничего объяснять: сама все понимает. Куда больше, чем положено людям понимать друг о друге. Со старыми друзьями Вареньке теперь говорить особо не о чем, разве только одну ложь на другую нанизывать да греметь этим монистом в темноте под закрытыми веками. Непростой период; я бы и сам в свое время не отказался от дружеского плеча, а ведь у нее проблем куда больше, чем у меня в ту пору. В отличие от Вари, мне чертовски повезло с учителем. Ну, по крайней мере, я не был в него влюблен.

В том, собственно, и дело.

— Поехали? — спрашиваю.

— Как скажешь, — улыбается. — А мне теперь всегда можно сюда приходить?

— Конечно, — говорю. — Можно — всегда. А по субботним вечерам, пожалуй, даже нужно — в первое время. Ты еще не со всеми перезнакомилась. Ну и вообще такие встречи — они для нашего брата как поливитамины по весне.

— Похоже на то, да…

Мечтательная улыбка не покидает ее лицо. Напротив, укореняется там, обживается понемногу, словно бы решив остаться навсегда. Даже лютый холод, воцарившийся за время нашего отсутствия в машине, не властен над Вариными губами. Дрожит в своей пижонской курточке, скукоживается на ледяном сидении, но — улыбается. Щеночек Сфинкса. Такая хорошая, хоть плачь.

Дар речи Варя обрела минут через пять после того, как я включил печку.

— Наконец-то согрелась, — вздыхает, жмурясь от удовольствия. — Слушай, а так странно все у вас происходит! Со стороны посмотришь, не поймешь даже, что вы друг с другом знакомы. Я ведь думала, у вас настоящее собрание…

— Ага, — смеюсь, — профсоюзное. И протокол кто-нибудь пишет. «Слушали — постановили».

— Ну уж, протокол! Нет, я думала, у вас какие-нибудь тайные масонские ритуалы… Ну, не масонские, конечно. Какие-то свои. Красивые и ужасные. Пока Капа не напомнила мне, что вам совсем не обязательно вслух разговаривать, я вообще не понимала, что происходит. Хотя сидеть там с вами все равно было приятно. Меня, получается, уже приняли? Или пока только поглядели?

— Что значит «приняли»? Думаешь, это какая-то особая бюрократическая процедура? Все просто: если ты — одна из нас, можешь приходить и чувствовать, что оказалась среди своих наконец-то. А если нет — что ж, тоже можешь приходить, просто в этом случае ничего не поймешь. Вообще не заметишь, что происходит нечто особенное. Как тот дядечка из чайной комнаты. Ему явно очень понравилась атмосфера в кафе, он теперь туда наверняка каждый вечер ходить станет. Но он ничего так и не понял. Да и что тут поймешь?..

— Странно все, — повторяет Варя. — Другое какое-то измерение. Иные люди, иные обычаи, иные способы быть вместе. Все не так, как в жизни.

— Вот это, — соглашаюсь, — правильно. — Действительно, не так, как в жизни . Мы и правда стоим где-то в стороне, спрятались в кустах, на обочине, глядим на дорогу, смотрим длинные, бессвязные сны о путниках, а сами не трогаемся с места. Думаю, с точки зрения стороннего наблюдателя — если предположить, что тут есть за чем наблюдать, — существование накха совершенно бессмысленно. Но — такая уж судьба. Вполне диковинная, не находишь?

— Нахожу. А потом снова теряю. И снова нахожу, — Варя все еще улыбается, но голос ее звучит вполне печально. — Слушай, — говорит вдруг, — все это как-то нечестно получается.

— Что именно — «нечестно»?!

Я правда не знаю, что и думать.

— По-хорошему, — объясняет она, — если бы я действительно была одной из «ваших», я должна бы сейчас подпрыгивать от нетерпения и требовать: пошли на охоту! Разве не так?.. А я-то как раз думаю: хоть бы не нужно было сегодня чужими судьбами заниматься. Пожить бы немного этой вот, текущей жизнью, в которой вдруг наступила ночь, и ты везешь меня куда-то, скорее всего, к себе домой, в Бабушкино, а в общем все равно куда, лишь бы вез и — да, ты был прав! — лучше, чтобы эта поездка вообще никогда не закончилась… Но она закончится, понятно. И счетчик твой все тикает да тикает, и время твое уходит впустую, пока ты со мною тут возишься. Мне нравится, что ты все же возишься, несмотря ни на что, но, в сущности, грустно это все.

— Не выдумывай. Не тикает никакой счетчик. И отправляться, как ты выражаешься, «на охоту» совсем не обязательно. Неужели, думаешь, я тебя стану заставлять?

— Нет, это вряд ли, — угасшая было улыбка снова освещает ее лицо. — Ты не похож на человека, который станет кого-то заставлять. Может быть, это и плохо. Может быть, меня как раз и нужно строить, гонять по плацу под горн и барабан, с речевкой… Не знаю. Если ты все время будешь говорить мне: делай, что хочешь, — я, пожалуй, навсегда поселюсь на твоей кухне. Скажу: не надо мне никаких чудес, кроме вечерних посиделок за чаем да сказок с колыбельными на сон грядущий. А ты не для того со мной носишься, я понимаю.

— Я уже сам не знаю, для чего с тобой ношусь, — говорю. — И имей в виду: если я тебя сейчас поцелую, домой нам, возможно, придется добираться пешком. Только это меня и останавливает.

Варя глядит на меня внимательно и недоверчиво. Явно пытается попробовать на вкус мое настроение, понять: правду я сказал, или просто голову ей морочу. Но сконцентрироваться не может, волнуется. И только спустя несколько минут, когда мы проезжаем мимо Алексеевской, кивает:

— Может быть, и так. Пешком — да, пешком слишком уж холодно… В любом случае хорошо, что ты это сказал. По крайней мере, я больше не чувствую себя несчастной дурой. Впрочем, счастливой дурой я себя тоже не чувствую. Так, серединка на половинку.

— Пансионат «Вербы», — говорю вкрадчиво. — Сто сорок километров от Москвы. Стоит в лесу. Место более чем скромное, зато и не бандитское. Недостатки, говорят, такие: там хреново топят, и вода в душе едва теплая, соответственно. Ну и мебель жуткая, хуже, чем московские старухи на дачи свозят. Все остальное — сплошь достоинства. Глухомань, вокруг — никого, сосны и жалкие остатки снега. Что там с нами случится — неведомо. Скорее всего, просто пожар с потопом. Но, возможно, судьба окажется изобретательнее… Тебе интересно?