Александр Зорич - Люби и властвуй

Иланаф подобрал ножны, аккуратно вложил в них окровавленный меч и, расставив руки, пошел вдоль края котловины навстречу западному отряду, навстречу Лагхе Коаларе, который еще не догадывался, что совсем скоро ему тоже предстоит превратиться в заклятого врага князя и истины.

Земля ходила туда-сюда, туда-сюда. Небо тоже.

Казалось, кровь катится по телу не сплошным потоком, как обычно, а будто бы собравшись в шарики. Эти шарики перекатываются по шершавым стенкам сосудов, натыкаются на препятствия и застревают где-то под кожей, на шее, под локтями и коленями, а в особенности же где-то на спине. И причиняют боль.

«Мне больно, ― сознался Эгин самому себе. ― Мне очень больно. Спина, позвоночник, шея, немедленно перестаньте причинять мне боль!» ― приказал Эгин своему телу. Так учил его наставник, уверявший, что органы тела нетрудно держать в таком же повиновении, в каком добрый сюзерен держит своих честных, но капризных вассалов. Он повторил эту фразу не менее дюжины раз, и боль ощутимо уменьшилась.

Как вдруг доверительный разговор Эгина со своим телом был прерван. Кем? Чем? Эгин пока не знал. Он чувствовал лишь, что кто-то или что-то требует, чтобы он открыл глаза. Не вышло ― режущая боль ударила в виски. Эгин пробовал разлепить губы, чтобы сказать что-то наподобие: «Не надо, подождите!», но вместо этого издал лишь жалкое мычание.

Но тут перед его воспаленным внутренним взором возникло видение ― знакомое и угрюмое.

Вот он, привязанный к позорному столбу посреди выжженной, серой пустыни. Стадо коров, волочащих вымя, беспрестанно мычащих и по-прежнему угрожающих ему, приближающихся с неумолимостью седины.

Но теперь в этой картине появилось нечто новое. Эгин увидел пастуха. Конечно, пастух освободит его, развяжет лыковые веревки, поможет подняться и расправить одеревеневшие, онемевшие, налитые черной кровью члены. Или, по крайней мере, отгонит от него своих тварей с паучьими ногами и изъязвленными шкурами. Они не прикоснутся к нему, не причинят зла, нужно лишь только попросить. Но куда подевался пастух? Эгин напрягся и пристально уставился вдаль ― туда, где маячила фигура его спасителя. Теперь он видел его снова. Вот пастух уже приветственно машет ему рукой и кричит что-то. Эгин силится разобрать слова, пастух, к счастью, отлично говорит по-варански, правда, с каким-то нездешним, странным акцентом…

– Приветствую вас, рах-саванн, ― вот что сказал пастух. Но только ни пастушьей шапки с бубенцами, ни резного посоха, украшенного низкой семян чертополоха, при нем не было…

Красота ― удел женщины. Забота женщины. Достоинство женщины. Ее союзник и злейший враг. К мужчинам слово «красивый» относится лишь косвенно. Что-то вроде «красив делами». В Варане не принято говорить «красивый» применительно к мужчинам. Не принято ― и все. А потому, когда Дотанагела в сердце Хоц-Дзанга распространялся о красоте нынешнего гнорра Свода Равновесия, Эгин подумал, что, верно, пар-арценц шутит или желает намекнуть, что гнорр не чужд радостям Обращений. Таким, например, как Обращение Мужей. Иначе с чего бы… Впрочем, тогда Эгину было совсем не до фантазий на тему муже-ложских наклонностей гнорра.

А теперь? Теперь Эгин понял, что имел в виду До-танагела. Гнорр Лагха Коалара склонился над ним, и на его лице играла ничего не выражающая, разве только немного жестокая улыбка. Улыбка красавицы, которая знает, что неотразима. Улыбка варанца, который знает, что выше него лишь князь, да и князь не может и шага ступить без его ведома. Улыбка гнорра.

Эгин узнал его тотчас же, хотя никогда ― теперь он был готов поклясться в этом, ― никогда раньше не имел счастья (или несчастья ― как посмотреть) встречаться с ним. Такие лица не забываются даже простолюдинами, не говоря уже об офицерах Свода.

Всей своей фигурой, манерой двигаться, говорить, лицом, прической и уж, конечно, платьем и украшениями Лагха был образчиком того, что в Варане не имело имени. Образчиком мужской красоты в ее чистом и незамутненном виде. Иссиня-черные, очень густые волосы лежали на его плечах тяжелыми локонами. Лицо имело правильный овал, губы были в меру полны и в меру правильны. Нос, имевший едва заметную горбинку, которая ничуть не портила, но придавала лицу мужественную пикантность, был массивным, строгим и запоминающимся. Брови, густые и месяцеобразные, обрамляли сверху глаза, которые были серы, словно остывший пепел, словно воды горного озера поздней осенью.

В чертах лица гнорра Эгину почудилось что-то алу-стральское, но он поспешил отогнать от себя эту мысль как неуместную. С каких это пор в Свод стали брать выходцев из земель, искони объятых скверной и не знающих разницы между добром и злом, между магическим и чистым, между праведным и подлым?

Лагха по-прежнему улыбался, а за его спиной стояли, ожидая указаний, их общие коллеги из Свода Равновесия.

– Тебе повезло, рах-саванн, что ты ранен. И что рана твоя не такая безнадежная, с какими оставляют на поле брани стервятникам, и не такая пустяковая, с какими сразу же казнят за государственную измену безо всякого лечения и разбирательства, ― с этими словами Лагха одним движением распахнул рубаху на груди Эгина. С треском полетели пуговицы.

Естественно, первым, что увидел гнорр, были украшенные сапфирами серьги Овель, они же клешни Убийцы отраженных.

Лагха долго рассматривал их, поворачивая то так, то эдак. Сердце Эгина, казалось, готово вырваться из груди от волнения. Знает ли гнорр о том, что за вещица на шее у беззащитного, обескровленного рах-саванна?

В лицо Эгину пахнуло заморскими ароматами ― Эгин не был уверен, но, кажется, это был запах амиды. За два наперстка амиды в Урталаргисе платили меру серебра. Впрочем, гнорр Свода Равновесия мог себе позволить и не такое.

Вдосталь налюбовавшись серьгами Овель, Лагха извлек из-за пояса короткий кинжал и перерезал шелковый шнур, все это время служивший чем-то вроде посредника между телом Эгина и телом Овель, которое, хотя и едва заметно, но все-таки отражалось в сиянии синих сапфиров. Затем, уже не глядя на них, он бросил серьги в сарнод, услужливо распахнутый под его рукой одним на удивление откормленным аррумом.

– И это тоже туда, ― сказал медовогласый гнорр, довольно осторожно отстегивая с груди Эгина перевязь с кинжалами, подарками Лиг. ― Кстати, ты не откроешь мне одну жгучую тайну, любезный рах-саванн?

Эгин, собрав в кулак всю свою волю, чуть опустил подбородок ― раз говорить он не может, будет хоть кивать. Он откроет ему все тайны до единой. А если потребуется ― придумает и выдаст любые секреты, о которых не имеет ни малейшего представления. Потому что нет тайны более волнующей, жгучей и, главное, стоящей более, чем жизнь. «Все тайны твои, гнорр!» ― хотел сказать Эгин, который вовсе не торопился в Жерло Серебряной Чистоты, хотя бы уж потому, что оно мнилось ему теперь неотвратимым.