Карина Демина - Внучка берендеева в чародейской академии

Мешает.

Убрали бы!

Сказать надобно… попросить… да как попросишь, когда тело все одно чужое, нерухавое? Не желает с ним душа обживаться, тесно ей. А пташка поет.

Чирик-динь-динь.

Заливается, шаленая, от радости.

Динь-динь-чирик…

И тот, с руками, от которых мне покойно делалося, не появляется. Вот и остается, что слухать.

Чирик-динь-динь.

Чирик…

Динь-динь.

И одного разу такая злость меня разобрала, что рванулася я к этой пташке, да и… не ведаю, как оно вышло, но глаза открылися. И закрылися, потому как больно стало от света.

Чирик-динь-динь…

Не умолкнет.

И вновь глаза открыла, тихенечко… а место знакомое. Комната белая, лавки, покрывальцами застеленные. Окошко. И на окошке клетка железная с желтою пташкой. Скачет плашка по клетке да и на меня поглядывает хитрым черным глазом.

Чирик-динь-динь…

А лежу… от как есть лежу, бревном неподвижным, гляжу на этую пташку. Дивлюся… не видывала я в наших краях таких. Махонькая. Шустренькая… и яркая…

Диво, до чего яркая. Я уж и позабыла, до чего яркими колеры бывают… пташка, значит, желтенькая. Покрывальца на кроватях синие да зеленые.

Потолок белый.

— Вот и очнулась, спящая наша красавица, — молвил кто-то. Я б голову повернула, когда б смогла, но дюже она тяжела ныне. — Лежи, лежи… пройдет слабость. Главное, что глаза открыла… пить хочешь?

И поняла я, что хочу.

И пить хочу. И есть… в животе вон дыра скоро буде… и еще другого хочу, для чего мне помощь нужна будет, ибо, ежель и голову поднять не способная, то встать тем паче не сумею.

— Сейчас, девонька, все будет…

Марьяна Ивановна в ладоши хлопнула, и тотчас объявилися вокруг меня целительницы.

Подняли.

Потянули.

В бадью засунули.

Мыли, волосы чесали… отваром поили.

Одежу чистую вздели да и на лавку принесли. И все-то споро, ни словечка лишнего не сказавши. А после, как ушли, то и Марьяна Ивановна ко мне присела.

— Что скажешь, внучка берендеева? — молвила да сама в руку мою вцепилась. — Полегчало?

— Полегчало, — говорю и дивлюся, что говорить способная.

Вода унесла и слабость, и дурноту, и ныне чувствовала я себя на диво здоровою.

— Вот и славно… а то я уж волноваться начала…

— Что со мною…

— Эхом тебя задело. — Марьяна Ивановна за другую руку взялася, расправила ладонь да и уткнулась носом в самое линий переплетение. — Если по науке, то остаточные эманации сильного заклятия, которое на том месте, где ты стояла, оборвалось. А такой обрыв отчасти сохраняет структуру этого заклятия. Со временем оно само развеивается, но, чем сильней заклятье, тем дольше оно и живет. Потому-то, Зосенька, и неможно гулять там, где чаровали аль чародей помер.

Руки она отпустила.

— Это еще на крови твореное… не на человеке лежало… вот и оплело душу… утянуло б, если б не колечки твои… удар не сняли, но приглушили. Пальцами пошевели.

— А…

— Хорошо, в обозе понимающий человек шел, не полез лечить… из-под чужой воли только своею вырваться можно, Зослава.

Сказала и руки отпустила.

— У тебя вышло, от и ладно… от и замечательно.

И поднялася, чтоб, значит, уходить…

— Погодите… я…

— Живы ваши.

— Арей?

Я ведь помню, все-то помню до последнего мгновеньица… и снег, и кровь… и глаза пустые… губы холодные, которые я пальцами раздвигала.

— Живой, — вздохнула Марьяна Ивановна. — Чудо, не иначе… с такими-то ранами… только…

Живой.

И птичка-невеличка желтого колеру запела радостно.

Чирик-динь-динь.

Да я не птичка, не все она мне сказала, матушка-целительница.

— Выгорел он, девонька… дотла выгорел.

А вечерочком тем же ко мне Фрол Аксютович пожаловал. И был он серьезен, как никогда прежде. Ликом хмур. Страшен. Я, хоть и не чуяла за собою вины, одеяло по самый нос натянула, а могла б, так и с головою под подушку б сховалася. Да только Фрол Аксютович рукой махнул, мол, успокойся, Зослава… верно, дни евоные были тяжкими.

Табуретку подвинул.

Сел.

Вздохнул…

— Съездили вы погостевать, — молвил. — Вот уж и вправду… съездили.

Я молчу. Чего тут ответить? У самой-то не ответы — вопросов сотня, ежель не тысяча, и один другого тяжелей. Да не по чину мне задавать их…

Не сейчас.

— Ты, Зослава, — Фрол Аксютович снял с пояса мешочек, а из него вытряхнул коробку о шести углах, о четырех замках серебряных, — сейчас поведаешь мне, как все было.

Неужто еще не расповедали-то?

Замочки Фрол Аксютович отворял не ключами, но прикосновением пальцев.

— И начнешь с того моменту, как вы в Барсуки приехали…

Крышку он снял и вытащил из шкатулки камушек.

Я этаких предивных никогда-то и не видывала. Колеру сливового, и сам на сливу схожий, только величиною этая слива с яйцо куриное. Сам непрозрачный, но приглядишься, и видать, как во внутрях искры вспыхивают.

— Этот артефакт запишет твой рассказ… насколько я знаю, ты сталкивалась уже с визуализацией воспоминаний?

— Чего?

— Показывала другим, чего помнишь?

Это он про тую миску с Ильюшкиным заклятьем? У меня опосля голова долгехонько гудела.

— Знаю, что тот эксперимент имел некоторые… последствия. И не буду лгать, что нынешний пройдет безболезненно. — Фрол Аксютович каменную сливу держал за хвостик. — Неприятные ощущения будут, возможно, не столь острые, но…

Он вновь вздохнул.

— Идет расследование, Зослава.

Чего мне было ответить? Что не желаю я памятью своею делиться? Что не для всех она, а… так ведь, чую, волей аль неволей, да вытянут, чего им надобно.

— Так вы ж уже…

— Допрашивали всех. — Фрол Аксютович сливу протянул. — Кроме тех, кто по объективным причинам не имел возможности… высказаться.

Ишь как гладенько.

Сливу он на краешек кровати положил.

— Могу гарантировать, что доступ к записи получат лишь три человека. Так нужно, Зослава…

А то я не разумею, что нужно.

— Та магия, которая использовалась… эти знания считались утраченными. И это было счастьем, потому что не всякое знание — во благо. Однако… тварь, с которой вы столкнулись, не самая сильная и не самая опасная из «Граней неведомого».

Сливу я взяла.

Холодная, что камень.

А искорки так и полыхают, рассыпаются… желтые, белые… красные вот, но белых больше.

— Ты, главное, не сопротивляйся.

Голос Фрола Аксютовича доносится издалека. Ответила б, да не могу… моргнуть и то боюся… искорки ближей и ближей, и уже кружат, кружат… закружили… вспоминать надобно… про Барсуки… про то, как староста нас встречал…

И вспомнилося лицо дядьки Панаса с легкостью… а после и тетка, и бабка… и нашие разговоры… а после темно стало, темнехонько, будто в яму я какую ухнула. В той же яме ничегошеньки нету, ну, окромя искров. А те уж в голове самой шубуршатся, и от того шубуршения голове делается легко-легко… того и гляди, взлетит она. Пришлося руками вцепиться, чтоб и вправду не улетела. Куда ж я потом и без головы-то? Когда кончилося оно и как — не ведаю.