Артем Каменистый - Пограничная река. (Тетралогия)

Лысый, присев рядом с Андреем, уточнил:

— Ты сегодня на носилках с утра будешь?

— Ну да, если туда погонят.

— Обух с тобой не пойдет, он захромал что-то сильно. Вон, сам посмотри.

— Нога так и гноится?

— Угу… Нельзя ему сейчас на носилки. На замазке побудет сегодня, а там посмотрим.

— Давай тогда Кира ко мне в пару.

— С ним тебе неудобно будет — он ведь тебя выше сантиметров на двадцать.

— Про двадцать ты маленько загнул. Но, с Обухом, спорить не буду — гораздо удобнее. Мы с ним сработались неплохо.

— Кроме Киркорова с тобой никто долго не выдержит. Ослабли мы все. Ты, Кир и Обух самые крепкие у нас сейчас.

— Да знаю я… что ты мне рассказываешь…

— Давай до обеда с Кирей натаскай побольше комков. Потом я с Гнусом потихоньку дотаскивать буду, а вы на замазке отдохнете.

— А что у Кира с обувью?

— Прапор ему пластик наплавил новый на подошвы — не должны развалиться.

— Смотри — там, на спуске, обувь рвется влет. Если останется без «колес», труба будет.

— Не должно. Боты у него немногим хуже твоих. День точно протянут, а там, может, Обуху получше станет.

— А если Обуха боты Киру сегодня передать?

— Не, так не пойдет — у Киркорова лапы размера на три больше. Ему можно детские ванны вместо калош носить… баскетболист наш… А чего это наши охраннички не торопятся? Пожрать всем раздали, а не шевелятся… Чего это они? А?

— А я откуда знаю? Раз они не торопятся, то и мы не будем вперед бежать.

— Да это само собой. Просто интересно… У них же всегда каждый день одинаковый…

— Вон Чубака дожевывает свой навоз, сейчас начнется.

Из сорока девяти аборигенов восемь принадлежало к расе «орангутангов-горилл», сорок один к «дистрофикам». Первых люди звали по кличкам: каждому подобрали свою. Несмотря на внешнюю идентичность «обезьяны» отличались друг от друга индивидуальными признаками и манерой социального поведения. Чубака — самый заросший из соплеменников, с настоящей бородой из густо растущих длинных щетинок, с мутными глазами, сверкающими из-под чудовищно мохнатых бровей. Обычно именно он назначает пленникам фронт работ, да и остальными аборигенами, вроде бы, командует. Корявый — этот наоборот лысоват, к тому же левое колено у него изуродовано, нога до конца не разгибается — от этого он вечно перекошен на левый бок. Обычно он по вечерам загоняет пленников в сараи, а утром открывает им двери. Жмот — одноглазый, по виду очень стар, щетина почти вся поседела, кожа на доспехах прогнила, и ему приходилось скреплять деревянные детали какими-то сомнительными веревочками. Жмот был бессменным раздатчиком пищи.

«Дистрофикам» клички не назначали. Мало того, что они будто под копирку созданы, так еще и в дела пленников обычно не лезли. Правда, в случае побега, именно дистрофики немедленно кидались по следам беглецов. Уйти от них нереально — скорость ходьбы у этих тварей равна скорости легкого бега у человека. Сутки — больше никто за пределами поселка не продержался. Лишь Киру однажды удалось побегать подольше, да и то лишь потому, что охрана поздно узнала про побег. Пойманных беглецов дистрофики приводили обратно, здесь их для профилактики могли жестоко отлупить обезьяны, но могли и не жестоко. После наказания бедолаг опять приставляли к рабскому труду. Поначалу бегали часто, но сейчас уже с год никто не дергается — поняли, что это бессмысленно. Даже Андрей утихомирился — шесть попыток на его счету. Больше только у Киркорова — тот до сих пор пытался сдернуть чуть ли не ежемесячно и никто уже не мог точно сказать, сколько раз за ним гонялись прыткие дистрофики.

Вот и сейчас, заметив, что Чубака доедает свою пайку, Андрей безошибочно определил — сейчас начнется. Все приказы от него.

Андрей не ошибся. Чубака вытер ладони об стену башни, повернулся к ближайшим пленникам, требовательно взмахнул лапой, не оглядываясь, пошел в степь. Странно… ямы же в другой стороне, да и не разделили их. Но приказ это приказ — и люди и аборигены потянулись за главарем.

Андрей недолго гадал, что им сейчас предстоит. Всего видов работ здесь было три. Ежедневно большая часть обитателей поселка занималась доставкой к пирамиде носилок с глиной, подсохшими фекалиями, золой, известняковым щебнем, травой. Там все это «добро» складывалось в кучу, оттуда его потом перетаскивали вглубь пирамиды, но этим занимались только аборигены-дистрофики. Если умирал пленник или абориген, тело тоже оттаскивали к этой куче. Изредка к поселку приходили караваны из тележек, запряженных странными гуманоидами — будто бочки с короткими мускулистыми конечностями и микроскопической головой. На тележках привозили мешки с сухой «халвой», битум, остро пахнущую смолу, напичканную металлическими стружками, каменный уголь и какие-то вонючие слизкие клубни, колыхавшиеся будто живые. Продукты и битум шли в поселок, клубни, смола и уголь исчезали в недрах западной половины пирамиды. Назад, куда-то на север, тележки понемногу перевозили обломки самолета. Видимо до авиакатастрофы они вообще порожняком возвращались.

Второй вид работы — нивелирование «стартовой площадки». Так пленники называли ровную пустошь, тянувшуюся южнее пирамиды. В длину она вытягивалась примерно на полкилометра, по ширине была не меньше сотни метров. Именно на нее пилоты посадили самолет. Обломки машины потом неделю убирали совместными усилиями пленников и аборигенов. На стартовой площадке все должно быть идеально гладким. Если день был не дождливым, то десяток-другой рабочих с утра до вечера ползали по нему на коленях, заделывая найденные щербины и неровности смесью из глины, песка и битума. Эти заплатки Чубака лично заравнивал тяжелым каменным катком.

Сегодня, очевидно, предстоит третий вид работ — сбор степных растений. Этим также занимались практически ежедневно — костру нужно топливо, а пирамиде сено. Но обычно здесь задействовалось две-три группы по три-четыре пленника или аборигена. Всех одновременно гоняли нечасто — Андрей по пальцам мог пересчитать такие случаи.

Все необычное пленников всегда пугало… Неужто опять запуск? Нет, только не это…

Запуск это местный кошмар. Самый страшный кошмар. Ужасающий в своей нелогичности, жестокости и полнейшей непонятности. Все, что связано с запуском, в разговорах людей своего рода табу — про него предпочитают помалкивать. Если кто-то его настойчиво упоминает, то немедленно оказывается в положении вульгарного матершинника ухитрившегося в костюме извращенца заявиться на лирический вечер церковной поэзии. Но если на подобном мероприятии ему грозит лишь моральная обструкция, то здесь могут и в глаз дать.

Не любят пленники напоминаний о самом страшном кошмаре этого мира. Единственное исключение — день запуска. Не весь день, а только после события. Тогда его обсуждать можно свободно. Бояться уже нечего: два запуска в один день не бывает — это люди безошибочно осознали еще в самый первый раз.