Гай Юлий Орловский - Мир Трех Лун

Нужно на ночь есть меньше перченого мяса, напомнил я себе. А то эти голые бабы снятся даже приговоренным к утренней казни. Организм старается успеть плодиться и размножаться…

От малахитового цилиндра вправо и влево тянутся провода, переплетенные кишками летучих мышек и утыканные перьями ночных птиц, но это, как догадываюсь, лишь пусковая установка.

Сам агрегат расположен на стене, нарочито закрытый от лишних глаз огромным гобеленом. Судя по тому, что не сильно оттопыривается, там в самом деле зеркало, хотя и в очень толстой раме. И немалое зеркало: гобелен хоть слегка и провис за годы, но угадывается высота зеркала метра в два, а шириной где-то в полтора, классические пропорции для обычного зеркала больших размеров. Стоит на полу, что и понятно, каждый предпочитает рассматривать себя во весь рост, если позволяет возможность.

Выказывая усерднейшее усердие, я суетился, ловил указания на лету и тут же выполнял, наблюдая, как его вечно недовольное лицо становится чуточку человечнее, сам искал тропку, чтобы свернуть разговор на основной эксперимент, наконец вспомнил популярные страшилки и сказал страшным шепотом:

— Говорят, вы стараетесь пробудить Зеркало Древних, а это так опасно, так опасно!.. Вдруг это такая черная дыра, в которую втащит нас, а потом эту башню, столицу, королевство и весь-весь мир!.. Хотя мир тогда уже не жалко, если нас с вами втянет…

Он поморщился, привычно посмотрел, как на идиота, но в лице проступила заинтересованность. Остальные идиоты говорят одно и то же, а этот особенный, всякий раз от него прет чем-то совсем новым, неожиданным.

— Зеркало Древних, — произнес он почтительно, и сразу же лицо стало злым и раздраженным. — Люди живут просто, даже короли. Немногие из мудрых и просвещенных магов знают, что до наших королевств на этих землях были другие…

— Я знаю, — сообщил я, — догадываюсь.

Он досадливо скривился.

— А до тех еще и еще, — сказал почти зло, — а если забраться совсем далеко в глубь не только веков, но и тысячелетий… станет известно, что и люди здесь были совсем другие, не такие, как мы…

Я спросил наивно, надо спросить, иначе как-то совсем не:

— А какие?

— Не знаю, — отрезал он. — Сие тайна великая есть! А до людей были вовсе не люди, понял? Не понял, вижу. Да и кто поймет? Было что-то другое, что строило города, рассыпавшиеся после их великого ухода.

Я сказал с пренебрежением работника кухни, что все на свете знает и даже может управлять государством:

— Легенды.

Он буркнул с неудовольствием:

— Это потом стало ими. До сих пор то одно вылезает из земли, то другое… из их времен, времен долюдей!

— Вылезает?

Он отмахнулся:

— Не само, конечно, хотя могилокопатели уверяют, что само, они же вовсе не грабят, а только подбирают на земле!

— Врут, — сказал я с убеждением. — Ишь, первобытные археологи. Ворье, вешать их в первую очередь…

Он буркнул нехотя:

— Да, конечно… но не всегда и врут.

— Мастер?

— Есть вещи, — проговорил он нехотя, — что не соглашаются лежать глубоко в земле. Понимаешь? Нет, не понимаешь. Говорят, такие упорно пробиваются наверх, им свет солнца позарез нужен.

Сердце мое стукнуло чаще.

— А что, — пробормотал я, — в это поверю…

Он повернулся, посмотрел остро, словно проткнул взглядом.

— Знакомо?

— Слышал, — ответил я осторожно, — да и вообще… логика есть. Любая травка из земли прет наверх. Все солнышку радуется. Любое зернышко, как бы глубоко ни закопали… Так и вещи. Дурные лежат, где положили, а умные переползают под солнышко. Или выкапываются.

Он не спускал с меня пронизывающего взгляда, но я сделал предельно тупое лицо и даже приоткрыл рот.

— Глупость, — изрек он, — хотя те умники, что отыскали это Зеркало, клялись все как один, что оно само выползло из земли. Дескать, вечером устроились под дубом в ровной, как столешница, степи на ночлег, а утром обнаружили, что в багровых углях костра торчит из земли край этого Зеркала!

Я охнул, сказал торопливо:

— Оно ощутило тепло и потянулось к нему?.. Костер был мощный, если до утра не прогорел!..

Он смотрел на меня исподлобья.

— Почему мне все чаще кажется, что ты знаешь больше, чем говоришь?

— Мастер! — воскликнул я обиженно.

Поколебавшись, он наконец сказал, сильно морщась, словно надкусил на больной зуб:

— Я тебе покажу Зеркало Древних. Но только издали… а то от тебя такой запах… ты что, не моешься?.. А ты смотри внимательно, вдруг что заметишь… Я уверен, на этот раз все сделал точно, проверил и перепроверил, но вдруг что не так… это же двенадцать лет работы!

Я сказал торопливо, стараясь не выказывать волнения:

— Мастер, я вам всем обязан! Вы меня взяли из грязи, я с вами как сыр в машинном масле… конечно же, буду смотреть во все глаза и стараться. Если замечу что-то не то, сразу скажу громко и с удовольствием, как мы все любим делать и указывать пальцем. Я очень хочу, чтобы у вас все получилось. Это будет грандиозусно! Боюсь, никто не оценит гениальности, не устрашусь этого слова, вашей необыкновенной работы. Это же прорыв, это новая эпоха!.. А они заняты своими танцами да флиртом. Вы гений, мастер Рундельштотт! Я только удивляюсь: почему этого не видят?

Он нахмурился, хотя явно польщен, вижу, обогнул стол и пошел к стене, закрытой гобеленом.

— Стой там, иди сюда, — велел он. — Близко не подходи!

С трепетом и непритворной робостью я обогнул стол, впервые пересекая запретную линию. На этой стороне химикатами пахнет сильнее, воздух жаркий, а по огромному бывше-цветному полотну на стене пробежала едва заметная дрожь.

— Застынь, — велел Рундельштотт.

— Да, мастер, — прошептал я, чувствуя себя как в храме. — Я уже огоргоненная статуя. Омедузенная.

Он не сорвал его, как я ожидал, а медленно и осторожно подвигал в воздухе руками, словно снимает драгоценное полотно, и тяжелый гобелен сполз по стене, а затем сам свернулся в рулон и встал стоймя в углу.

Мое сердце уже не стучит, а бухает сильно и взволнованно. Эта вещь на стене, называемая Зеркалом Древних, точно не создана местными мастерами, чувствую всеми фибрами и подфибрами. Тяжелая массивная рама темно-коричневого цвета стоит на полу, высота, как я уже понял, почти два метра, в ширину метра полтора, в самом деле похожа на дверь, только поверхность тускло поблескивает металлом, неизвестным металлом, а отражения нет вовсе.

Чувствуется всем существом, что сотворено вроде бы в старину, но в то же время и как бы под старину, есть нарочитость, что не сама нарочитость, а стилизация.

В раме медленно, со странным запозданием проступило изображение, я с бешено стучащим сердцем рассмотрел угол лаборатории и горящие свечи, даже край стола.