Осенние (СИ)

Значит, Вера не знала, что Костя был на площади, дожидаясь меня после ярмарки мастеров…

Когда парни ушли, первым делом я подумала именно об этом.

А потом вспомнила другое. Перед уходом, пока Михаил договаривался со мной о вечерней помощи с перепечаткой, Женя, словно прогуливаясь по комнате, бесцеремонно разворошил бумаги на моём столе и нашёл листы с портретами большеглазой незнакомки. Листов была целая пачка. Оглянувшись на меня, явно обеспокоенный, он поднял бровь и, скатав один из последних портретов в трубочку, забрал с собой.

Я вздохнула с облегчением: я помогла ему с братом — он поможет с незнакомкой, сообразив по количеству листов, что случай трудный. Потом надо будет перезвониться, чтобы убедиться, правильно ли я догадалась, что он предложил помощь… А ведь ему ещё к занятиям в университете надо готовиться. И про галерею он мне ничего не сказал, хотя из-за неё и приехал. Наверное, моё плачевное положение заставило его думать, что он будет теперь сам распоряжаться в галерее и всем — на свой страх и риск. Ну, там ему ещё, конечно, администратор зала поможет…

После их ухода, посомневавшись, вынула ранее спрятанный лист ватмана, посидела с ним, бездумно глядя на победно идущего ко мне Костю, а потом вернула лист на стену. Он опоздал из-за меня с конкурсом. Его портрет на стене — по моим силам единственное, чем я могу поблагодарить его.

Уснула снова, хоть нога глухо ныла. Но спать после бессонной ночи хотелось больше, хоть и пришлось поворочаться немало, пристраивая ногу то так, то этак — лишь бы не слишком сильно ныла… А когда проснулась, в комнате светлел тёплый вечер — из-за отраженных лучей вечернего солнца в окнах соседнего дома, из-за жёлтых клёнов. Полежала, гладя Мурзилу, прикорнувшего у меня под бочком, а потом, после тихого стука в дверь, в комнату заглянула мама. Приглядевшись, спросила:

— Алёна, можно к тебе?

— Можно, — из последних сил буркнула я. Нога разболелась так, что я не знала, как устроиться, чтобы не напрягать её. Даже когда лежала на кровати на боку, боль всё равно напоминала о себе. А Мурзилу беспокоить не хотелось. Он так мурлыкал…

— Папа ушёл на работу, — сказала мама. Она перенесла недовольно мыркнувшего кота на стул, помогла мне заново намазать ногу противовоспалительной мазью и поменять повязки, а затем уселась в кресло, полюбившееся Женьке. — Зайти он с утра не успел — у тебя гости были. Итак, дочь, хотя бы о несчастном случае ты можешь хоть что-то рассказать, чтобы мы не волновались? Что у вас вчера произошло?

— А чего рассказывать. — Я всё-таки села на кровати, массируя бедро и морщась. — Помнишь, та девушка звонила, сказала, что Костя женатый? Ну, вчера она на меня наехала. В прямом смысле — на машине. Костя успел спугнуть её — и я живая. Упала только. — Помолчав немного, я поняла, что больше не могу и что мне надо поговорить хоть с кем-то. И рассказала маме про конкурс, про строительный тендер, про телефонные угрозы Веры. — Вот так…

— Ну, синяк убрать нетрудно, — задумчиво сказала мама. — Правда, дома посидеть дня два придётся. Но, судя по твоим гостям, которые не прочь полакомиться моими пирожками, особой скуки тебе не придётся ожидать. Ты мне лучше скажи вот что… Знаю, что лезу не в свои дела, но что теперь ты с Костей думаешь делать?

— Мам, ты так сказала, будто он вещь, — вздохнула я. — Мне кажется, ситуация — наоборот. Что будет он делать со мной, когда вернётся?

— Подожди-ка, я же не просто пришла. Забыла вот что — таблетку выпей. А то всё возишься. Болит, наверное… — Мама проследила, чтобы я выпила обезболивающее, и так же задумчиво сказала: — Алёна, у меня впечатление, что ты боишься Кости. И опять отстраняешься от него. В чём дело?

— Мама, он ничего не говорит! — со слабым возмущением сказала я. — Я не понимаю, нужна ли я ему вообще. Я боюсь не Кости, я боюсь того, что он меня держит на расстоянии. Вера-то его круга, а я?

— Это только предлог, дочь. На деле ты боишься чего-то другого. — Мама испытующе заглянула в мои глаза и замерла. — Ты боишься ему довериться, как доверилась Антону. Я… права? Но, Алёна, прошло два года!

— Мам… Антон был своим. И то ушёл, когда я… показала ему, как рисую. А Костя — он ещё и другого круга. А они там мыслят… немного иначе, чем мы. Не знаю, как объяснить! — вырвалось у меня с отчаянием. — Меня постоянно кидает из стороны в сторону! То мне кажется, что я его люблю — а он меня. То вижу, что я одно, а он другое. Он сильный, он меня сметает с дороги. Я к нему бегаю, я понимаю, что ему некогда. Думала — ему этого достаточно. А тут вот случилось со мной — и он бросил всё… И не уехал! А ведь эту работу он делал долго! Все силы этому конкурсу отдавал! Но он постоянно на меня смотрит так, что я не знаю, что он чувствует ко мне! То шарахается от меня, то ещё чего. Мишка говорит, что он устаёт, — я вижу! Ты знаешь, он недавно мне сказал — Костя, не Мишка! — что должен выбирать между мной и работой. Да я тебе говорила про это! А потом я ему назло сказала, что уеду, так он предложил мне подвезти туда, куда я захочу! И как мне это понимать, если у него времени на работу не хватает, но меня готов везти куда-то к чёрту на кулички?! И только я решила, что уже всё — всё кончилось, как он меня опять ревнует! К человеку, которого я видела второй раз в жизни! Ну вот… Вот как это понимать, мама?!

— Для начала напомни себе, что вы знаете друг друга лишь месяц, — почему-то очень спокойно сказала мама. — Месяц! Люди годами дружат, прежде чем переходить к стадии размышлений о том, что же происходит между ними. Попробуй сосредоточиться именно на том, что вы дружите. Что вы можете себе позволить гулять по городу, заходить в кафе — что он, кстати, и делает. Он же приглашает тебя?

— Приглашает, — угрюмо подтвердила я. — Только, мама, мне этого уже сейчас мало. Я хочу его целиком и полностью. Ну, чтобы он мой был. Чтобы я не думала, что он где-то — и без меня. И — не хочу, чтобы он был рядом со мной. Вообще — в моей жизни. Потому что я всегда буду сомневаться. Я всё равно буду ждать, что он подойдёт однажды и скажет — как сказал Антон и как уже сейчас говорит сам Костя: «Потерпи ещё немного!» А потом окажется, что пока я терплю, он уже с другой. А я не хочу! Не хочу! Не хочу, чтобы меня приблизили, а потом снова бросили! Не хочу!

Мама пересела ко мне на кровать и обняла меня.

— Знаешь, что-то всё-таки тебя волнует больше всего, что ты сейчас наговорила. Не хочешь говорить — ладно. Но то, что не говоришь вслух — это и есть причина всего.

Глаза у меня сухие, но злая я до такой степени, что готова не только в слёзы, но и в крик. Пока мама сидела со мной, я решилась.

— Мама, я рисую — ты знаешь. — Застыв под её ласковыми руками, я помолчала немного и выдохнула: — Мама, я иногда рисую будущую смерть людей. Это называется автоматическое письмо, потому что я не замечаю, что рисую смерть, пока она не появится на рисунке. И я боюсь этого. Страшно боюсь. — Мама не сказала ни слова, но сжала меня крепче. — Это очень страшно — видеть вдруг, как на бумаге вдруг возникает мёртвое лицо, сожжённое или в потёках крови. Я как будто… Ну, представь… Ты сидишь, рисуешь красивое лицо — и вдруг видишь, что это лицо искажено гримасой трупа. Или слепые, сожжённые огнём глаза… Не хочу пугать, мама. Но я боюсь этого.