Анджей Сапковский - Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]

У Смила Пульпана щека и шея были в крови, рукой он держался за ухо, значительную часть которого оторвал болт из арбалета. При штурме монастыря и церкви погибло около дюжины человек, да столько же было ранено, но ухо, походило на то, взбесило его гораздо больше.

– Хороший чех – мертвый чех, да? – зловеще повторил он. – Значит, не повезло вам, попы. Потому что вы попали в руки к живым и плохим. Мы покажем вам, каким может быть живой чех. Взять их. И во двор!

– Не смейте ко мне прикасаться! – взвизгнул Ян Буда. – Не смейте!

Получив кулаком по лицу, он умолк. Приор не сопротивлялся.

– Vexilla Regis prodeunt … – скулил он, когда его тащили по нефу. – Fulget Crucis mysterium… Quo carne carnis conditor… Suspensus est patibulo [731]…

– Он явно помешался, – вынес приговор один из сирот.

– Это гимн, – пояснил Смил Пульпан. Рейневан слышал, что до революции он был ризничим. – Это гимн Vexilla Regis . Его поют на Великую неделю. А сегодня Великая пятница. Вполне подходящий день для мученичества.

Перед церковью обоих монахов окружила толпа сирот. Почти тут же последовал удар кулаком, потом в дело пошли палки и обухи. Приор упал. Ян Буда держался на ногах, громко молился, выплевывая кровь из разбитого рта. Смил Пульпан с ненавистью смотрел на него. По данному им знаку из дровяного сарая принесли пень для рубки поленьев.

– Ты, вроде бы освящал оружие идущих на Наход. Тому, как мы тебя за это накажем, нас научили в Находе именно епископские разбойники. Тащите его сюда, братцы.

Яна Буду притащили, положили его ногу на пень. Один из гуситов, могучий мужик, поднял топор и рубанул. Ян Буда жутко заорал, из культи пульсирующей струей хлынула кровь. Сироты подняли спазматически мечущегося доминиканца, положили на пень вторую ногу. Топор упал с глухим стуком и чавканьем, от удара аж вздрогнула земля. Ян Буда зарычал еще чудовищнее.

Беренгар Таулер сделал несколько неуверенных шагов, обеими руками уперся в стену церкви, и его вырвало. Рейневан держался, но из последних сил. Самсон сильно побледнел, неожиданно взглянул наверх, в небо. Смотрел долго. Словно чего-то оттуда ожидал.

На пне, служащем для рубки дров, оные палачи, еретики, желая превзойти в злобе и жестокости самого дьявола, их мэтра и научителя, топорами все extremitatis [732] у несчастных этих одну за другой отсекли. Такого зверства и жестокости перо мое описать не в состоянии, рука моя дрожит, lacrimae [733] из глаз льются… Николаус Карпентариус, Йоханнес Буда и Андреас Канторис, martyres de Ordine Fratrum Praedicatorum [734], замученные за Слово Божие и свидетельства, кои тому имели. Боже, Боже, к тебе взываю! Usquequo, Domine sanctus et verus, non iudicas sanguinem nostrum ? [735]

Тем временем сироты очистили церковь от всего, что представляло какую-либо ценность. Священные образы, доски со скамей и порубленные остатки алтаря, не представлявшие ценности, горели на огромном костре. По приказу Пульпана обоих искалеченных и умирающих монахов подтащили к костру и бросили на него. Стоящие веночком гуситы смотрели, как два лишенных конечностей тела бестолково шевелятся и извиваются в языках пламени. Впрочем, горели скверно, пошел дождь. Смил Пульпан щупал разорванное ухо, ругался и сплевывал.

– Поймали еще одного! – крикнули выбегающие из притвора. – Брат Пульпан! Поймали! На амвоне прятался!

– Давайте его сюда. Тащите паписта.

Тот, кого тащили гуситы, воющий, вырывающийся и дергающийся, был – Рейневан узнал его сразу – дьякон Анджей Кантор. В одной рубахе, видимо, его схватили в тот момент, когда он пытался освободиться от доминиканской рясы. Когда его тащили мимо, он заметил Рейневана и завыл:

– Господиииин Беляу! Не отдавай меня на муки! Не отдавааай! Спаси, госпооооодин!

– Ты предал меня, Кантор. Помнишь? Послал на смерть, как Иуда. Поэтому и подохнешь, как Иуда.

– Господин! Смилуйся!

– Давайте его сюда. – Пульпан указал на окровавленный пень. – Будет третий мученик. Omne trinum perfectum [736].

Возможно, все решил импульс, какое-то туманное воспоминание. Возможно, это была минутная слабость, усталость. Может, пойманный краешком глаза взгляд Самсона Медка, полный глубокой печали. Рейневан не до конца знал, что склонило его к действию, к такому, а не другому поступку. Он вырвал арбалет из рук стоящего рядом чеха, прицелился, нажал спуск. Болт ударил Кантора под грудину с такой силой, что прошел навылет, почти вырвав дьякона из рук палачей. Когда он упал на землю, то был уже мертв.

– У меня с ним, – пояснил Рейневан в глубокой и убийственно мертвой тишине. – У меня с ним были личные счеты.

– Понимаю, – кивнул головой Смил Пульпан, – но не делай, брат, этого никогда больше. Потому что другие могут не понять.

Пламя с ревом пробилось сквозь крышу церкви. Стропила и балки рухнули внутрь, в огонь. Через мгновение начали разваливаться и рушиться стены. В небо взвился сноп искр и дыма. Черные хлопья кружили над огнем словно вороны над полем боя.

Церковь Святой Анны разрушилась полностью. В море огня чернела только арка портала. Словно врата ада.

Всадник, влетевший на площадь, остановил покрытого пеной коня перед гейтманами сирот: Яном Краловцом, Прокоупеком, Колдой из Жампаха, Йирой из Речицы, Браздой из Клинштейна и Матеем Салавой из Липы.

– Брат Ян! Брат Прокоп развернулся от Олавы, идет через Стжелин на Рыхбах. Требует, чтобы вы незамедлительно шли туда!

– Слышали? – Краловец повернулся к своему штабу. – Табор зовет.

– Замок, – напомнил Прокоупек, – все еще сопротивляется.

– Его счастье. Командиры, к подразделениям! Грузить трофеи на телеги, сгонять коров! Марш! Идем на Рыхбах, братья! На Рыхбах!

– Привет, братья! Привет, Табор!

– С Богом, желаем здоровья, братья! Привет, сироты!

Приветственным крикам не было конца, радость встречи и эйфория охватили всех. Вскоре Ян Краловец из Градка пожимал руку Прокопа Голого. Прокоупек расцеловывал кудлатые щеки Маркольта, Ян Змрзлик из Свойшина колотил по железным наплечникам Матея Салаву из Липы, а Ярослав из Буковины стонал в могучем объятии Яна Колды из Жампаха. Урбан Горн обнимал Рейневана. Жехорс – Дроссельбарта. Цепники и стрелки сирот здоровались с табористскими копейщиками, сланские судличники и нимбургские топорники обнимали хрудимских арбалетчиков. Здоровались возницы боевых телег, при этом чудовищно, по присущей им привычке, ругаясь.

Ветер рвал развевающиеся хоругви – рядом с Veritas vincit [737], хостией и терновой короной Табора плескался Пеликан сирот, роняющий капли крови в золотую Чашу. Божьи воины ликовали, кидали кверху шапки и шлемы.

И все это происходило на фоне полыхающего и извергающего клубы черного дыма города Рыхбах, подожженного таборитами и уже раньше покинутого охваченными паникой жителями.