Анджей Сапковский - Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]

– Эленча.

– Слушаю.

– Благодарю тебя.

– Не благодари.

Майская ночь пахла черемухой.

Сказав, что они держатся, Рейневан солгал Эленче Штетенкрон. По правде говоря, их – его и Самсона – держали в седлах исключительно ременные упряжи. И страх перед Грелленортом.

Ночная дорога была настоящей дорогой на Голгофу. Истинным благом было то, что Рейневан мало что о ней помнил и ассоциировал, его снова начала трясти лихорадка, что в значительной степени лишило его связи с окружающим миром. С Самсоном было не лучше, гигант стонал, ежился и горбился в седле, словно пьяный покачиваясь над гривой коня. Эленча завела своего коня между ними, поддерживала обоих.

– Эленча?

– Слушаю.

– Три года тому назад, в Счиборовой Порембе… Как тебе удалось уцелеть?

– Не хочу об этом говорить.

– Дорота говорила, что позже, в декабре, ты пережила резню в Барде…

– Об этом я тоже говорить не хочу.

– Прости.

– Мне нечего тебе прощать. Держись в седле, пожалуйста. Выпрямись… Не наклоняйся так. Боже, когда же наконец кончится эта ночь…

– Эленча…

– Твой друг ужасно тяжелый.

– Не знаю… как тебя отблагодарить…

– Знаю, что не знаешь.

– Что с тобой?

– У меня немеют руки… Выпрямись, пожалуйста. И двигайся вперед.

Они двигались.

Светало.

– Рейнмар?

– Самсон? Я думал, что…

– Я в сознании. В общем-то. Где мы? Далеко еще?

– Не знаю.

– Близко, – бросила Эленча. – Монастырь близко. Я слышу колокол… Утренняя молитва… Мы приехали…

Голос и слова девушки прибавили им сил, эйфория превозмогла усталость и температуру. Отделяющее их от цели расстояние они преодолели быстро, даже не заметив. Выбирающийся из липкой и лохматой серости мир сделался совершенно нереальным, призрачным, иллюзорным, непонятным, все, что происходило вокруг, происходило как во сне. Словно из сна были носящиеся в воздухе козодои, словно из сна был монастырь, как из сна была монастырская калитка, скрежещущая петлями. Из тумана, как из сна, появилась монахиня-привратница в серой рясе из грубой фризской шерсти. Словно из иного мира прозвучал ее окрик… И колокол. Утренняя молитва, колотилось в голове Рейневана, laudes matutine … А где пение? Почему монашенки не поют? Ах, да, это же Белая Церковь, орден кларисок, клариски часовые молитвы не распевают, а просто читают их… Ютта… Ютта? Ютта!

– Рейневан!

– Ютта…

– Что с тобой? В чем дело? Ты ранен? Матерь Божия! Снимите его с седла… Рейневан!

– Ютта… Я…

– Помогите… Поднимите его… Ах! Что с тобой?

– Рука… Ютта… Уже все… Я могу стоять… Только ноги у меня ослабли… Позаботьтесь о Самсоне…

– Мы обоих забираем в инфирмерию [767]. Сейчас, немедленно. Сестра, помогите…

– Подожди.

Эленча фон Штетенкрон не слезла, ожидала в седле, отвернув голову. Взглянула на него только тогда, когда он произнес ее имя.

– Ты говорила, что тебе есть куда ехать. Но, может, останешься?

– Нет. Еду сразу.

– Куда? Если я захочу тебя найти…

– Сомневаюсь, чтобы тебе захотелось.

– И все же?

– Скалка под Вроцлавом… – сказала она медленно и как бы с трудом. – Владения и табун госпожи Дзержки де Вирсинг.

– У Дзержки? – Он не скрыл изумления. – Ты – у Дзержки?

– Прощай, Рейнмар из Белявы. – Она развернула коня. – Позаботься о себе. А я… Я постараюсь забыть, – сказала она тихо, будучи уже достаточно далеко от монастырской калитки, чтобы он никоим образом не мог услышать.

в которой лето года Господня 1428-го, проведенное Рейневаном в любви и идиллическом блаженстве, проносится как мимолетное мгновение. На этом так и хотелось бы закончить историю стандартными словами: «А потом они жили долго и счастливо». Но мало ли, что хотелось бы, если, увы, не получается.

В монастырской инфирмерии Рейневан пролежал до Троицы, первого воскресенья после Зеленых святок. Ровно девять дней. Однако насчитал он эти дни только по факту, возвращающаяся волнами лихорадка привела к тому, что о самом пребывании и лечении он помнил немногое. Помнил Ютту де Апольда, проводившую много времени у его ложа страданий, помнил полную инфирмеристку, которую звали – очень удачно – Мизерикордией. Помнил лечившую его настоятельницу, высокую серьезную монашенку со светлыми серо-голубыми глазами. Помнил процедуры, которым она его подвергала, чертовски болезненные и неизменно вызывавшие после себя горячку и бред. Именно благодаря этим процедурам он все еще сохранял руку и кое-как мог ею владеть. Слышал, о чем разговаривали монашенки во время процедур – а разговор шел о ключице и локтевом суставе, о подключичной артерии, о подмышечном нерве, о лимфатических узлах и фасциях. Он слышал достаточно, чтобы понимать, что от множества серьезных проблем его спасли медицинские знания настоятельницы. А также медикаменты, которые у нее имелись и которыми она умела пользоваться. Некоторые из лекарств были магическими, кое-какие из них Рейневан узнавал то по запаху, то по реакции, которую они вызывали. Использовался также dodecatheon – значительно более сильный, чем добытый в Олаве, как и peristereon , снадобье очень редкое, очень дорогое и очень действенное при воспалительных процессах. Для несколько раз открывавшихся ран настоятельница использовала лекарство, известное как garwa , секрет которого пришел, кажется, из Ирландии, от тамошних друидов. Рейневан по характерному маковому запаху распознал wundkraut , магическую траву валькирий, которой жрецы Вотана лечили раненых после битвы в Тевтобургском лесу. Запах сушеных листьев белены выдавал hierobotane , а запах тополиной коры – leukis – два сильных противогангренных лекарства. Плауном пахла присыпка, именуемая lycopodium bellonarium . Когда начали применять lycopodium bellonarium , Рейневан уже мог вставать. Пальцы левой руки уже не немели, и он мог ими удерживать различные предметы, благодаря чему смог помогать монашенкам лечить Самсона. Который, хоть и был в полном сознании, вставать еще не мог.

Ютта не отходила от Рейневана ни на шаг. Ее глаза блестели от слез и любви.

Война, о которой они уже успели забыть, напомнила о себе вскоре после Троицы. Утром первого июня Рейневана, Ютту и монахинь из Белой Церкви взбудоражил гул орудий, долетающий с запада. Еще прежде чем до монастыря дошли точные сообщения, Рейневан догадался, в чем дело. Ян Колда из Жампаха не ушел вместе с армией Прокопа Голого, а остался в Силезии, укрепившись на Слёнзе. Он сам и его дружина были для силезцев солью в глазу и шилом в заду, они слишком докучали, чтобы их можно было терпеть. Сильный и вооруженный тяжелыми бомбардами вроцлавско-свидницкий контингент осадил слензенский замок и начал обстрел, призывая Яна Колду сдаться. Колда, как гласила стоустая весть, в ответ обозвал осаждающих популярным в народе названием мужских половых органов и предложил им заняться взаимным самцеложством. После чего ответил со стен огнем собственной артиллерии. Взаимообмен огнем и оскорблениями продолжался неделю, и в течение всей этой недели Рейневан прямо-таки кипел от желания двинуться к Слёнзе и как-то помочь Колде хотя бы диверсией и саботажем. Он едва ходил, о конной езде мог только мечтать, но рвался в бой. В конце концов рвение придушила, а боевые потуги разнесла в пух и прах Ютта. Ютта была решительной. Либо она, либо война – поставила она ультиматум. Рейневан выбрал ее.