Анджей Сапковский - Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный]

А потом они увидели. Крутой, осыпающийся обрыв. Вершину, которая поднималась за ним. А на вершине – руины замка, оскалившуюся крепостными зубьями миниатюру рыцарского замка со Святой Земли.

К замку вел извилистый овраг. При входе в него их встретила картина того, что осталось от предшественников. Воинственное лицо Эгберта де Кассель стало бледным, побледнели закаленные в боях армигеры. Кнехты осеняли себя крестным знамением, некоторые начинали громко молиться. Парсифаль зажмурил глаза. Несмотря на это, он видел. Зрелище врезалось в память.

Вход к яру почти полностью был загроможден большой грудой костей. Вовсе не беспорядочной. Кто-то потрудился, чтобы из черепов, костей таза, бедренных и сплетенных с ребрами голенных костей выложить приветственную декорацию, что-то наподобие триумфальной арки. Тошнотворный смрад доказывал, что конструкция находилась в постоянном развитии, что-то было в нее добавлено совсем недавно.

Кони не хотели идти, начали храпеть, метаться и бить копытами. Не было выхода, пришлось их оставить. Спешенный отряд двинулся оврагом. Возле спутанных лошадей господин де Кассель приказал нести дозор четырем кнехтам. Под командованием армигера. И Парсифаля фон Рахенау.

Таким образом, Парсифаль фон Рахенау, формально будучи полноправным участником взятия Сенсенберга, самого взятия не видел вообще. В частности, он не видел ужасной смерти трех кнехтов, которых в воротах замка обрызгала огнем магическая ловушка. Не видел, как наемники Горна в тяжелой битве уничтожили во дворе четырех Черных Всадников. Как на кнехтов инквизитора, которые вторглись в алхимическую лабораторию, напал уродливый карлик, гном или какое-то иное исчадие ада, швыряя в них бутылями с едкой кислотой. Как чудовище, которого в ответ забросали факелами, само сгорело живьем.

Парсифаль не видел последний бой, который провели де Кассель и копанецкие армигеры с пятью последними Всадниками, окруженными в рыцарском зале. Не видел, как их в конце концов посекли, просто порубили на куски. Не видел, как их кровь брызгала на стены и фрески на стенах. На Иисуса, который во второй раз падал под крестом, на Моисея с каменными скрижалями, на Роланда в битве с сарацинами, на въезжающего в Иерусалим Готфрида Бульонского. И на Персиваля, стоящего на коленях перед Граалем.

Был вечер, когда отряд возвратился. Инквизитор Гейнче. Урбан Горн с забинтованной рукой. Раненный в голову Эгберт де Кассель из Копаньца. И еще двадцать четыре человека. Из тридцати шести, которые с ними отправились.

Они уехали молча, сосредоточенные. Без лишних разговоров, без обычного в таких случаях хвастовства своими подвигами и победами. С чувством хорошо исполненного долга. Sanctum et gloriosum opus [1017]– вот что они сделали.

А на фоне усыпанного звездами неба глыба руины замка Сенсенберга пылали, как факел, извергая огонь из всех своих окон.

– Ночью мне снился пожар, – сказал Рейневан, забрасывая седло на коня. – Большой огонь. Интересно, что может значить такой сон? Может, перед выездом проведаем мастера Зброслава? Может, это был вещий сон? Может, означает, что надо спешить как на пожар?

– Дай Бог, чтоб это было не так. – Рикса подтянула подпругу. – Обойдемся без таких прорицаний, без огня и без пожаров. Тем более что день намечается жаркий.

в которой кровоточат облатки и встречаются друзья. А на город Болеславец опускается ночь. И, как у Вергилия, сон овладел всем живым.

День девятого июня Anno Domini 1429 встретил теплом с самого рассвета, а уже около трех часов дня наступила жара, зной просто парализующий. Жители Гельнау, села, расположенного у самого устья Ниского разлома, которые всегда, ежедневно внимательно посматривали на возвышающуюся на юге гору Варнкоппе, девятого июня залегли в тени, блаженно разомлевшие и ко всему безразличные.

Из отупения их вырвал крик. Крик, полный ужаса:

– Сигнал! Сигна-а-ал!

Кричал хлебопашец с самого дальнего поля. Кричал, показывая на гору Варнкоппе, с вершины которой поднимался и бил в небо вертикальный столп черного дыма.

В Емлице, городке, расположившемся на юг от Житавы, пробощ прихода святого Кириака топал через неф церквушки, вытирая рукавом сутаны вспотевшее лицо. Он вспотел, покрикивая и понося работников, которые ремонтировали хозяйственный дом плебании, а сейчас спешил в ризницу, чтобы передохнуть в прохладе ее стен. Весьма, ой, весьма часто он забывал по пути остановиться, стать на колени и перекреститься перед алтарем, а если и делал это, то машинально и бездумно. Однако прошлой ночью пробощ видел сон, плохой сон, после которого священник поклялся себе не допускать больше такой халатности.

Он остановился, встал на колени. И начал кричать. Голосом настолько страшным, что услышали и прибежали работники из плебании.

Алтарь был залит кровью. Кровью, которая вытекала из tabernakulum [1018].

На житавском тракте застучали копыта, возле телеги промелькнул конный гонец, оставляя за собой большое облако пыли. Однако дровосек Гунсрук успел на долю секунды увидеть обезображенное ужасом лицо всадника. Он сразу понял, в чем дело.

– Йорг! – закричал он сыну. – Бегом через лес домой! Пусть мать пакует вещи. Бежим! Чехи идут!

Били тревогу колокола церквей Святого Креста, а также Петра и Павла. Топали сапоги, звенело железо, кричали сотники. Город готовился к обороне.

– Впереди идет патруль, – доложил прибывший с дозора рыцарь Анзельм фон Редерн. – За ним идет конный отряд, более трехсот коней. За конными тянется целая мощь – около шести-семи тысяч с более чем двумя сотнями возов. Осадных машин нет.

– Значит, на город не ударят, – вздохнул Лутпольд Ухтериц, староста Житавы. – Згожелец за своими стенами тоже, кажется мне, может спать спокойно. Но что достанется городкам, пригородам и селам, это уж достанется. Некоторым уже по второму разу.

– В Острице, – заломил руки Венантиус Пак, аббат францискацев, – только начали стропила гонтом крыть… Монастырь цистерцианок всё еще в руинах… Бернштадт еще из пепла не поднялся…

– И мы им это позволим? – запальчиво закричал молодой Каспар Герсдорф. – Не выйдем из-за стен? Не выйдем в поле?

Ульрик фон Биберштейн, хозяин Фридлянда и Жаров, лишь пренебрежительно фыркнул. Староста Ухтериц посмотрел юноше в глаза.

– Их семь тысяч, – сказал он холодно. – С чем ты хочешь в поле парень?

– С именем Бога на устах! Да, Господи, я со своими иду!

– Не задерживаю.

– Если позволите, оставлю Житаву и я. Со своими людьми.

Лутпольд Ухтериц обернулся. И проглотил слюну.

Биркарт Грелленорт, посланник вроцлавского епископа. Высокий, худой, черноволосый и одетый в черное. Птичьи глаза, злая улыбка. И взгляд дьявола.