Глен Кук - Стальные сны. Серебряный клин

Их, как и мант, к этому пока принуждали.

Они могли говорить на любом языке. По счастью, большинство из них предпочитало помалкивать. Но если уж им приходилось высказываться, речи их бывали едкими, желчными, ядовитыми. Так какого же черта их бог решил набрать свой дипломатический корпус именно из этих булыжников?

Не удивительно, что равнина Страха слыла повсюду приютом безумия. Ведь само управлявшее ею дерево было сумасшедшим. Эталон бога-безумца. Чистой воды, на двадцать четыре карата.

Камни были, по большей части, серо-коричневыми, без видимых признаков каких-либо отверстий или органов; на них косматились пятна мхов и лишайников, в гуще которых копошились насекомые. С виду не отличить от обычного валуна, какие валяются повсюду и молчат в тряпочку. Но они таки умудрялись нагнать страху даже на Боманца, который обычно любил показать, что ему сам черт не брат.

Бывали моменты, когда ему до смерти хотелось разнести их вдребезги, превратить в говорящий песок.

Проклятые твари!

Каждую сотню миль воздушный кит снижался, пока его брюхо не начинало волочиться по земле. Тогда все сущности, гнездившиеся на его спине, включая братьев Крученых, начинали радостно напевать: «Эй, ухнем…», подтаскивая поближе к краю тот менгир, который за последнее время надоел им больше других. Раз, два, и он летел за борт под аккомпанемент грязных угроз и страшных проклятий. Те камни, которые больше других претендовали на чувство юмора, страшно завывали, свистели и гудели всю дорогу, пока не шлепались на землю.

Бесноватые недоумки.

Как бы чертовы каменные кирпичи ни кувыркались во время падения, приземлялись они всегда торчком, как кошка на ноги.

Те местные жители, которые имели несчастье стать свидетелями очередного такого представления, получали медвежью болезнь.

Камни были порождением равнины Страха, из них состояли жизненно важные для дерева-бога линии коммуникаций. Друг с другом они общались при помощи телепатии. Боманцу никто ничего не говорил, но он подозревал, что всей этой операцией, зачем бы она ни была нужна, руководит откуда-то издали сам Праотец-Дерево.

Особенно неприятно Боманца поразила одна маленькая деталь: он обнаружил, что сколько бы камней ни скидывали вниз, их общее количество никогда не уменьшалось. Он даже заприметил на спине кита несколько старых менгиров, невесть как вернувшихся обратно.

Какое-то сплошное безумие.

— Эй! Сиф Шрам! Все еще прикидываешь, как бы нас всех скрутить в бараний рог, старая Царапина? Простофиля!

Проклятый говорящий канюк опять появился как из-под земли. Боманц тут же сделал мягкое неуловимое движение, ловко обхватив птичью шею.

— Ага, — нежно сказал он, — Скрутить. Прямо с тебя и начну, падаль ты эдакая.

Остальные уставились на них во все глаза. Но никто не шевельнулся. Никто не оценил всерьез страстное желание старика. Братья Крученые даже разразились одобрительными возгласами.

— Так его, старикан! — прокудахтал на своем неимоверном диалекте Лапошлеп. — Завяжи этому глупому индюку шею в узел! Да затяни потуже!

— Идиоты, — пробормотал Боманц, — Я окружен сплошными идиотами. Отдан на растерзание дебилам. — И добавил громче: — Если ты не забудешь навсегда имя Шрам и не усвоишь слово Боманц, я действительно сверну тебе шею и повыдергаю ноги.

Он сжал пальцы чуть сильнее, потом ослабил хватку.

Птица, суетливо хлопая крыльями, отлетела в сторону.

— Шрам совсем рехнулся! — кричал канюк. — Берегитесь! Берегитесь! Сиф Шрам стал берсерком!

— Еще бы! — прорычал старик. — С кем поведешься, от того и наберешься.

Все грохнули. Такого хохота, свиста и улюлюканья Боманц не слышал со времен, когда был школяром. Только Молчун и Душечка не смеялись. Они продолжали следить за ним. Что же, ну что же такое надо сотворить, чтобы заставить их поверить, что он на их стороне?

О боже! На него внезапно снизошло прозрение. Ведь они не доверяют ему вовсе не потому, что из-за его неуклюжести проснулось и пошло на целых сто лет гулять по земле старое черное зло. Ведь он участвовал в исправлении содеянного. Нет. Просто они знают, что именно заставило его заняться теми исследованиями. Знают о его былом стремлении завладеть средствами, дающими власть. О всепоглощающей, безрассудной страсти к Госпоже, страсти, настолько ослепившей его, что он наделал ошибок, которые позволили разбить сдерживавшие ее оковы.

Они еще могли поверить, что он излечился от жажды власти. Но не от страсти, которую некогда испытывал к этой женщине. Как мог он убедить их в том, в чем не мог до конца убедить себя сам? Она была той свечой, на смертоносный огонь которой мужчины летели, словно ночные мотыльки. И это пламя все не утрачивало своей притягательности. Даже тогда, когда находилось вне пределов досягаемости.

Он поерзал, привстал и охнул. Совсем затекли ноги. Слишком уж долго он просидел неподвижно. Молчун и Душечка наблюдали, как старик ковыляет мимо зарослей чего-то, что напоминало розовый папоротник. Но высотой в десять футов и с глазками. Эти маленькие глазки настороженно смотрели ему вслед. Заросли папоротника тоже были какими-то органами кита. Манты устроили в них детский сад для своей малышни.

Он подошел настолько близко к краю, насколько ему позволила боязнь высоты, и посмотрел вниз. Первый раз за целую неделю.

Прошлый раз они летели над водой. Тогда он не увидел вокруг ничего, кроме туманной голубой дымки до самого горизонта.

Сегодня воздух был более прозрачным, а пейзаж снова почти одноцветным, но на этот раз — в коричневатых тонах, с разбросанными тут и там пятнышками зеленоватого оттенка. Где-то далеко-далеко впереди он разглядел нечто, похожее на столб дыма от громадного костра.

Они летели на высоте не меньше двух миль. В небе не было ни единого облачка.

— Скоро тебе представится возможность показать, на что ты способен, Мел, — раздался голос у него за спиной.

Он оглянулся. В четырех футах от него стоял менгир. Секунду назад его там не было. Вечно они так. Появляются и исчезают бесшумно, без всякого предупреждения. Этот, испещренный слюдяными вкраплениями, был более серого цвета, чем большинство других. По его лицевой стороне проходила борозда, рубец шириной в шесть дюймов и почти семь футов в длину, рассекший не только лишайник, но и изъеденную временем поверхность камня. Цивилизация говорящих камней оставалась для Боманца загадочной. Отчетливой иерархии у них не существовало.

Хотя, когда возникала нужда в подобии официальных переговоров, от лица всех остальных обычно говорил именно этот менгир.

— Это ты о чем?

— А разве ты сам ничего не чувствуешь, колдун?

— Я много чего чувствую, валун. Но самое мое сильное чувство — злость. Меня бесит то, как вы все ко мне относитесь. А что еще я должен был почувствовать?