Юрий Никитин - Княжий пир

Внизу было видно, как по взмаху князя несколько всадников понеслись к пешим. Те выслушали и, ухватив топоры, принялись рубить высокий дуб.

Толстое бревно комлем грохнуло в ворота. Прогнившее дерево смялось, как ржавый мох, а широкая пластина железа, тоже проржавевшая, лопнула, словно гнилой холст. Комель уперся в твердое. Ратники, что как муравьи облепили бревно с обеих сторон, с натугой подались назад, набирая мощь для размаха, грянули снова. Там глухо звякнуло: в груде наваленных камней и мешков с песком показалась железная кастрюля, и в ту же минуту на головы ратников наконец-то хлынули потоки кипящей смолы.

Крики, вопли, со стен метнули факелы в вопящих и прыгающих людей, похожих на углежогов. Смола вспыхнула, живые факелы с ужасными криками помчались в разные стороны, пугая коней. Занялось красным чадным огнем и само бревно. Стена дыма закрыла ворота, наверху Гордон обеспокоенно подозвал троих лучников:

— Зрите в оба! Как только даже померещится в этом дыму, стрел не жалейте.

— Исполним, — сказал один.

— Не сумлевайся, ярл, — ответил другой.

Гордон пытливо всматривался в их лица. Лучники, крепкие матерые охотники, неспешно раскладывали стрелы, хватать придется быстро, всматривались в стену дыма, морщились. Похоже, им в голову не приходит слезть со стен наружу и уйти, не тронут, а то могут даже с войском славянского князя принять участие в осаде: лучше чужаков знают, где поживиться.

— Ребята, — сказал он вдруг, сам удивляясь своему порыву, явно раскис от сытой жизни и потерял боевой дух предков, — нам не выстоять…

— А мы попробуем, — сказал старший из лучников.

— А не выстоим, то что ж, — сказал другой. — Видать, такова судьба.

— Вы можете уйти, — предупредил Гордон. — Вас не тронут.

Первый усмехнулся, смолчал, а второй, более словоохотливый, пожал плечами:

— Нет, такую судьбу нам не надобно.

Третий, самый молодой, бросил гордо:

— Нам не нужна ни милость, ни милостыня!

В горле Гордона появился ком, с трудом проглотил, но снова смолчал, опасаясь, что голос дрогнет. «Раскис, заплыл жиром, стал мягок, как слабая женщина, — сказал себе зло. — Эх, прадед, тебе стыдно сейчас смотреть на меня…»

Видно было, как из леса спешно притащили лестницы. На стены карабкались бестолково, но так же бестолково там отбивались, сбрасывали камни, промахивались чуть ли не на версту, лили драгоценную смолу вдогонку, бросали бревна еще до того, как осаждавшие подойдут к стене.

Все три сына довольно успешно дрались, к удивлению Гордона. Замок невелик, только и название что замок, они успевали перебегать в ту сторону, где врагов оказывалось больше.

Яродуба дважды сбрасывали, второй раз с самого верха. Он смял двух защитников, тут подоспели братья, он успел обрушить мощный удар топора на старшего, и тут два копья ударили в его грудь с такой силой, что он только руками взмахнул, как большая железная птица, а затем ощутил, что падает навзничь в бездну…

Упал на вязанки с хворостом, но оглушило так, что поднимали под руки. Слышал наверху горестный и яростный крик, свирепо улыбнулся. После такого удара никто еще не выживал. Одним сыном у надменного ярла стало меньше.

Озверевший Березовский велел бросать к стенам замка связки хвороста. Бояре, прибывшие с ним, приуныли, ибо слухи о богатствах ярла передавались из поколения в поколение, вырастая в размерах, но простые ратники приободрились, охотно ухватили топоры и кинулись к лесу.

Вскоре вязанки хвороста полетели к стенам. Сверху перестали лить горячую смолу, изредка бросали камни. Яродуб сам бросился с факелом, на него швыряли камни размером с бычью голову, но он укрылся огромным, как ворота, щитом, деловито поджег нижнюю вязанку, выждал, когда огонь разгорится, и только тогда попятился, содрогаясь от тяжелых ударов. Напоследок на него сбросили целое бревно, но богатырь только содрогнулся, как тонкое деревцо, под сильным ударом, щит разлетелся вдрызг, а Яродуб воротился к отряду. Шлем его надвинулся на глаза, но когда с него сняли, на лбу пламенела глубокая ссадина да слегка поцарапало краем шлема шею.

— Все, — сказал он хрипло. — Я отомщу им…

— Теперь они наши, — засмеялся Березовский с облегчением. Он огляделся по сторонам. — Только бы никто из окрестных весей не послал гонца в Киев…

Яродуб удивился:

— Разве Владимир не разрешил?

— Разрешит, — ответил князь с заминкой. — Но надо сделать все побыстрее! Иначе может и остановить. Когда гибнет слишком много, это уже междоусобица.

Вокруг замка полыхало, черный дым заползал в окна, выедал глаза, в горле першило. Четвертый сын, ему было всего пять лет, заплакал, прижался к матери:

— Мама!.. Брунька сказала, что нам предлагали уйти…

— Да, сынок, — ответила мать тихо.

— Мама!.. Я боюсь… Почему мы не уходим?

— Это только жизни, — ответила мать тихо, она поцеловала в толстую щечку, прижала к груди. — Всего лишь наши жизни.

— Я боюсь!

— Всем страшно, — ответила она прерывающимся голосом. — Все боятся, даже твой неустрашимый отец… Но мужчины живут так, как надо. А не как хотят.

Под дверь начала вползать широкая струя дыма, настолько черного, что в нем меркло и погибало все живое. Малыш с ужасом смотрел на черный дым, что поднимался все выше и выше, достиг его колен, упорно поднимался выше.

— Мама! Я не хочу!..

— Ты мужчина, — сказала она, из глаз выкатились крупные слезы, побежали по щекам, оставляя мокрые дорожки. — Хоть маленький, но мужчина…

— А ты?

— Я не мужчина… но я человек.

Дверь распахнулась, дым хлынул победной волной. Вместе с дымом, почти скрываясь в его волнах, вбежала Брунька, четырнадцатилетняя дочь ярла. Ее назвали Брунгильдой, но еще в колыбели она была настолько похожа на тугую сочную почку дерева, готовую распуститься, что ее тут же прозвали Брунькой, и она росла чистенькая, веселая и румяная, похожая на бруньку, готовую распуститься в яркий цветок.

— Мама! — закричала она. — Они проломили ворота, там сеча! Все бросились туда, а с этой стороны у них нет никого…

Мать, посадив сына повыше, бросилась к постели. Вдво­ем с дочерью они быстро связали длинную веревку из простыней, Брунька остановилась перед окном:

— Мама… может быть, сперва ты?

— Не болтай глупости, — фыркнула мать. — Это окно слишком узко для моего зада. А ты худая, как червяк. Торопись!

Она привязала край за железный крюк ставней, остальное выбросила в окно, и Брунька протиснулась следом. Платье разорвалось, на лице девочки были страх и стыд, мать остается на смерть, но Гунихильда велела сурово:

— Ты должна выжить!.. И вернуться с людьми, кто способен отомстить за подлое нападение.

— Мама, я люблю тебя!

— Спеши. Мы будем следить за тобой… оттуда, когда ты будешь мстить.