Корнелия Функе - Рыцарь-призрак

Поппельуэллы, естественно, привыкли к ностальгирующим пришельцам. Едва мы покинули станцию, безбородый Эдвард прочно укоренил свою руку на моем плече, словно желая в зародыше задушить всякую мысль о попытке к бегству. Поппельуэллы были невысокого мнения о езде на машине (злые языки утверждали, что причиной тому было слишком сильное пристрастие Эдварда к виски и его твердая убежденность в том, что в один прекрасный день благодаря регулярному его употреблению у него начнет пробиваться щетина). Как бы то ни было, мы отправились пешком, и Эдвард затеял лекцию о Солсбери, обо всем, что можно рассказать за тридцать минут пешего хода. Альма перебивала своего супруга только тогда, когда он называл даты, так как Эдвард их немного перепутал. Могла бы не стараться. Я все равно не слушал.

Солсбери возник во влажных туманах темной древности. В городе 50 тысяч жителей и 3,2 миллиона туристов, желающих попялиться на кафедральный собор. Город встретил меня проливным дождем, а собор устремил к небу свою башню, словно предостерегающий перст над мокрыми крышами. Слушайте, Йон Уайткрофт и все сыны мира сего! Вы просто болваны, если думаете, что ваши матери вас любят больше всего на свете!

Мы шли по улицам, существовавшим уже во время последней чумы в Англии, а я не смотрел ни направо, ни налево. Эдвард Поппель-уэлл купил мне по дороге мороженое («Мороженое можно есть и под дождем. Правильно, Йон?»). Но у меня в моей мировой скорби на губах не показалось даже «спасибо», вместо этого я воображал себе, как растеклись бы пятна от шоколадного мороженого по его бледно-серому галстуку.

Стоял конец сентября, и на улицах, несмотря на дождь, толпились туристы. Рестораны рекламировали фиш энд чипс, а витрина шоколадной лавки выглядела поистине заманчиво, но Поппельуэллы взяли курс на ворота в городской стене, с обоих флангов защищенные магазинчиками, где продавались соборы, рыцари и извергающие воду чудища из посеребренной пластмассы. Именно ради вида, который ожидает вас за воротами, и являются сюда все эти чужестранцы, толкавшиеся на главной улице с разноцветными рюкзаками и пакетами с бутербродами, но я даже головы не поднял, когда передо мной открылся двор кафедрального собора в Солсбери.

Я не удостоил взглядом ни собора с черной от дождя башней, ни старинных домов, окружавших его, словно толпа разряженных слуг. Передо мной был только рассевшийся на софе перед телевизором Бородай, слева от него — мать, справа — спорившие о том, кому первому взбираться к нему на колени, сестры, у ног — Ларри, предатель-пес.

Пока Поппельуэллы поверх моей головы спорили о том, в каком году был построен собор, я видел мою осиротевшую комнату и мое опустевшее место за партой в старой школе. Не то чтобы я особенно охотно за этой партой сидел, но теперь уже сама мысль о ней трогала меня до слез… которые я утирал Альминым, пропитанным лавандой, словно ядом (и между тем уже коричневым от шоколада), носовым платком.

Все остальные воспоминания о дне моего приезда окутаны туманом тоски по дому, но стоит мне поднапрячься, как все же всплывет пара размытых картин: вот ворота перед старым домом, где расквартированы ученики интерната («Построен в 1565 году, Йон!» — «Вздор, Эдвард, в 1594-м, а здание, где он будет ночевать, — в 1920-м»), вот узкие коридоры, комнаты, пахнувшие чужбиной, чужие голоса, чужие лица, еда, настолько по вкусу походившая на ностальгию, что мне едва кусок в горло лез…

Поппельуэллы определили меня в трехместную комнату.

— Йон, это Ангус Мальроней и Стьюарт Креншау, — объявила Альма, втолкнув меня в комнату. — Я уверена, что вы станете лучшими друзьями.

«Да неужели? А если нет?» — думал я, рассматривая плакаты, развешанные на стенах моими будущими соседями. Конечно, при этом нашелся плакат одной рок-группы, которую я ненавидел. Дома у меня была отдельная комната с вывеской на двери, гласившей: «Посторонним, а также членам семьи вход строго воспрещен» (пусть даже моя младшая сестренка этого и не могла прочесть). Ни рядом, ни подо мной никто не храпел. Никаких грязных носков на моем ковре (кроме моих собственных), никакой музыки, которую я терпеть не мог, а на стене — никаких плакатов рок-групп или футбольных команд, к которым я питал отвращение. Интернат. Моя ненависть к Бородаю была достойна Гамлета (правда, нельзя сказать, чтобы я тогда имел о Гамлете хоть какое-то представление).

Ангус и Стью изо всех сил старались меня подбодрить, но я был слишком удручен, чтобы сподобиться на нечто большее, чем только запомнить их имена. Я даже не взял леденцов, которые они достали для меня из своих тайных (и находящихся под строжайшим запретом) кладовых со сладким. Когда вечером позвонила моя мать, мое поведение не оставило больше никакого сомнения в том, что она пожертвовала счастьем единственного сына в угоду бородатому чужаку, и я положил трубку со свирепой уверенностью, что она проведет такую же бессонную ночь, как и я.

Интернат. Свет выключается в 20:30. К счастью, у меня был с собой карманный фонарик. Целые часы я проводил за тем, что мысленно выскребал имя Бородая на могильных камнях, в то же самое время изрыгая проклятия в адрес жесткого матраца и дурацкой плоской подушки.

Да. Моя первая ночь в Солсбери была довольно-таки мрачной. Причины моего глубочайшего горя были, разумеется, смехотворными в сравнении с тем, что последовало далее. Но откуда мне было знать, что тоска по дому и Бородай вскоре сделаются моими самыми незначительными заботами? С тех пор я частенько задаю себе вопрос: неужели и правда существует нечто наподобие судьбы? И если да, то можно ли ее избежать? Оказался бы я когда-нибудь в Солсбери, если бы моя мать не влюбилась вторично? И неужели я никогда бы не встретил Лонгспе, Эллу, Стуртона, не будь Бородая? Возможно…

На следующий день я увидел мою новую школу. От интерната ее отделял лишь короткий путь пешком через церковный двор, и на этот раз, когда Альма Поппельуэлл вела меня мимо собора, я все же удостоил его заспанным взглядом. Улицу позади него окаймляли буки, и она оглашалась криками чересчур бодрых первоклассников. Будто желая меня защитить, Альма положила мне руку на плечо, и мне стало от этого довольно-таки неловко, в особенности когда мимо нас промчались первые девчонки.

Школьный двор лежит в конце улицы за железными воротами, перелезая через которые, распарываешь себе штаны как нечего делать. Но в это утро ворота были широко раскрыты. Украшавший их герб являл всего-навсего скучную белую лилию на синем фоне, никаких тебе там единорогов или львов, как на городской стене.