Н. К. Джемисин - Дни черного солнца

И вот чем меня поразили те несколько случаев, когда я во всей красе наблюдала эту его вредоносную склонность, — последний раз он этак ненавязчиво проглотил нечто ядовитое, — так это удивительным бесстрастием, которое он выказывал по поводу происходившего. Вот и в тот день я вполне представляла себе, как он готовил обед, крошил овощи и поглядывал на нож в руке. Сперва он покончил с готовкой, отставив еду в сторонку ради меня. А потом самым хладнокровным образом всадил нож в собственное запястье, так, что лезвие прошло между костями. Сперва он еще держал пропоротую руку над большой кухонной миской, чтобы кровь не текла куда попало: он был поборником опрятности. Эту миску я потом нашла на полу, на четверть еще полную крови. Остальное выплеснулось на кухонную стену. Судя по всему, он лишился сил быстрее, чем ожидал, и, падая, не просто сшиб миску, а еще и в полет ее отправил. Потом свалился и истекал кровью уже на полу.

Я могла вообразить, как он наблюдал за процессом и ничего не предпринимал, пока не умер. А позже, воскреснув, столь же бесстрастно и равнодушно отмывал пол от своей крови.

Я была почти уверена, что приютила кого-то из богорожденных. «Почти» коренилось в том обстоятельстве, что у него была самая странная магия из всех, о каких я когда-либо слышала. Раз за разом воскресает из мертвых? Ярко светится на рассвете?.. Кем это его делало — богом радостных восходов и жутковатых сюрпризов? Он никогда не пользовался божественной речью… равно, впрочем, как и языками смертных. Я даже подозревала, что он был немым. А еще — я его не видела, разве что по утрам и в те мгновения, когда он возвращался к жизни. Это значило, что магия была ему свойственна только в такие моменты. Все остальное время он был самым обычным мужчиной.

Ага, если бы.

Следующее утро было тому подтверждением…

Я по давней привычке проснулась до рассвета. Я любила поваляться в постели, слушая голоса утра: зарождающийся птичий хор, увесистую капель росы, стекавшей с Древа на городские крыши и уличную мостовую… В тот раз мне, однако, с утра пораньше захотелось разнообразия. Я встала и отправилась на поиски жильца.

Он был в своей каморке — в небольшой кладовке, которую я ему отвела. Едва покинув спальню, я ощутила его присутствие. Таков уж он был: заполнял собой весь дом, становясь центром всеобщего притяжения. Во всяком случае, я необычайно легко, прямо-таки естественным образом, начинала смещаться туда, где он в данный момент пребывал.

Вот и теперь я без труда обнаружила его у окна каморки. В моем доме имелось множество окон, и это обстоятельство я считала сплошным неудобством: толку мне от них не было никакого, а вот сквозняки гуляли. Я бы сняла более подходящее жилище, но позволить себе не могла. Тем не менее кладовка была единственным помещением, где окно смотрело на восток. От этого мне тоже не было никакого толку, и не просто потому, что я слепая. Как и большинство горожан, я обитала в районе, угнездившемся между двумя основными корнями Мирового Древа — невообразимо громадными, с многоэтажный дом. Солнце всего на несколько минут заглядывало к нам в середине утра, когда свет проникал в щель между корнями и лиственным пологом, и еще на несколько минут ближе к вечеру. Только благородное сословие жило там, где солнце светило более-менее постоянно.

Так вот, при всем том мой жилец торчал у восточного окна каждое утро. По нему часы можно было проверять — если только он не был чем-нибудь занят или не лежал мертвым. Первый раз, когда я его тут застала, я вообразила, что это он так приветствовал наступление дня. Может, молитвы возносил, подобно другим последователям Блистательного Итемпаса. Теперь я узнала его получше, насколько вообще можно узнать неубиваемого мужика, вдобавок все время молчащего. Когда я в таких случаях к нему прикасалась, я ощущала его яснее обычного, и то, что я чувствовала, никак не было молитвенным благочестием. То, что я осязала в неподвижности его тела, прямизне осанки и ауре спокойствия, источаемой лишь в это время, заслуживало названия могущества. Гордости. Видно, только это и оставалось в нем от того человека, каким он некогда был.

Ибо ото дня ко дню мне делалось все очевиднее, что в моем жильце было нечто не просто сломленное, — разнесенное вдребезги. Что, почему — я понятия не имела, но одно я знала точно. Он таким был не всегда.

Когда я вошла в комнатку и уселась на стул, кутаясь в одеяло, которое захватила с собой, от утренней прохлады, он не обратил на меня внимания. Он давно привык, что я прихожу посмотреть на него на рассвете. Благо я часто так поступала.

И, как и следовало ожидать, спустя несколько мгновений после того, как я удобно уселась, он начал сиять.

Каждый раз это происходило по-другому. Сегодня первыми засветились глаза, и он повернулся в мою сторону, желая убедиться, что я смотрю куда надо. (Я и по другим поводам замечала за ним это поистине выдающееся нахальство.) Проделав это, он снова уставился в окно, и сияние растеклось по шевелюре и плечам. Дальше я увидела его руки, мускулистые, точно у бывалого солдата: они были сложены на груди. Вот показались длинные, чуть расставленные ноги; поза была спокойная и в то же время горделивая. Полная достоинства. Он вообще обычно держался как король. Ну, как человек, привыкший к могуществу, но недавно низложенный.

Свет постепенно залил весь его силуэт, плавно делаясь сильнее. Я даже прищурилась — кто бы знал, до чего мне это нравилось! — и прикрыла глаза рукой, но не перестала видеть его: огненный ком просвечивал сквозь кисть. И, как обычно, в итоге мне пришлось отвернуться. Я никогда не отворачивалась, пока сияние вправду не делалось нестерпимым. Я что, боялась и второе зрение потерять?..

Продолжалось это, однако, недолго. Где-то там, за восточной корневой стеной, солнце полностью вышло из-за горизонта. После этого волшебное свечение моего жильца быстро пошло на спад. Мгновение-другое, и вот уже на него можно было безболезненно смотреть, а минут через двадцать он сделался невидим для меня, как самый простой смертный.

Когда все завершилось, жилец повернулся к выходу. Днем он делал всякую работу по дому, а последнее время еще и взялся наниматься к соседям, причем отдавал мне свой жалкий заработок до последнего гроша. Я потянулась, сидя на стуле: мне было так хорошо. Когда он поблизости, в доме словно становилось теплее.

— Погоди, — сказала я.

Он послушно остановился. Я прислушалась к его молчанию, стараясь угадать, в каком он настроении, и наконец спросила:

— Ты мне свое имя скажешь когда-нибудь?

Он промолчал. Раздражение? Безразличие?..

— Ну ладно, — вздохнула я. — Знаешь, соседи, того гляди, вопросы начнут задавать, так что мне в любом случае тебя как-то называть надо. Не возражаешь, если я тебе подходящее имя придумаю?