Н. К. Джемисин - Дни черного солнца

— Я не знаю, каков он был раньше. Той личности больше нет; он прежний умер в день, когда убил Энефу. Это все, что осталось!

И я дернула головой в сторону Солнышка. Его ладонь обмякла в моей, — вероятно, он ничего подобного не ожидал.

— Верно тебе скажу, осталось не много. Иногда я сама готова его до потери сознания запинать. Но чем больше я его узнаю, тем больше убеждаюсь: он не настолько безнадежен, как всем вам, по-моему, кажется!

Какое-то мгновение Сиэй молча смотрел на меня… Впрочем, он быстро оправился.

— Ничего ты об этом не знаешь! — Мальчик-бог сжал кулачки: вот сейчас ногами затопает. — Он мою маму убил! Мы все в тот день умерли! И это он нас убил! Нам что, об этом забыть?

— Нет, — сказала я.

Я ничего не могла поделать с собой: мне было жаль его. Я ведь знала, каково это — пережить потерю родителя, противоречащую здравому смыслу.

— Конечно, вы не можете забыть. Но… — тут я подняла руку Солнышка, — …посмотри же на него! По-твоему, он провел столетия в самодовольном злорадстве?

Сиэй надул губы:

— Он сожалеет о сделанном? Теперь, когда мы освободились из рабства, а он за свои преступления оказался заточен в смертное тело? Ах, какое раскаяние!

— Откуда тебе знать, что он не раскаивался прежде?

— А оттуда, что он не освободил нас! — Сиэй ударил себя кулаком в грудь. — Он бросил нас здесь и предоставил людям поступать с нами, как им заблагорассудится! Он пытался заставить нас полюбить его снова!

— Может, — сказала я, — он просто другого способа придумать не мог.

— Что?!

— Может, это был единственный путь, казавшийся ему вменяемым — после того невменяемого поступка, что он совершил? Может, он думал, что время все исправит — хотя это было невозможно? Даже при всем том, что от его деятельности становилось все только хуже…

Мой первоначальный гнев успел улетучиться, я вспоминала Солнышко, каким он предстал мне прошлой ночью — на коленях, полностью лишенным надежды.

— Может, он считал, что лучше пусть ты будешь в плену и ненавидишь его, чем насовсем тебя потерять?

Я понимала, что это бессмысленный спор. Иные деяния не подпадают ни под какое прощение. Убийство, несправедливое заточение и пытки суть непрощаемые грехи… Наверное. Ну, мне так кажется.

И тем не менее…

Сиэй почему-то закрыл рот. Посмотрел на Солнышко. Стиснул зубы, сузил глаза:

— Ну так что? Эта смертная вправду говорит за тебя, отец?

Солнышко не ответил. Все его тело излучало страшное напряжение, но проложить себе путь словами оно не могло. Я этому не удивилась. Я даже выпустила его руку, чтобы ему проще было оставить меня, когда он уйдет.

Его ладонь внезапным движением сомкнулась на моей — плотно, с судорожной силой. Я бы теперь не смогла высвободиться, даже если бы захотела.

Пока я удивленно моргала, соображая, что бы это значило, Сиэй недовольно вздохнул.

— Не пойму я тебя, — сказал он мне. — Ты же вроде не дура. Он же пустая трата твоих сил! Неужели ты из тех женщин, которым для счастья нужно непременно мучить себя? Которые примут только такого любовника, что станет избивать?

Я негромко ответила:

— Моим возлюбленным был Сумасброд.

При этих словах Сиэй искренне опечалился:

— Я и забыл… Мне жаль.

— Мне тоже.

Я вздохнула и потерла глаза, они отчего-то вновь разболелись. Видно, во дворце под названием Небо было многовато магии; я не привыкла все время видеть. Мне не хватало тьмы Тени с ее редкими искрами и проблесками волшебства.

— Дело просто в том, что вы… все вы будете жить вечно… — Тут я спохватилась и поправилась с горькой улыбкой: — Не принимая в расчет возможность убийства, конечно. У вас вечность впереди, чтобы разобраться друг с другом…

То, чего всяко не было бы у нас с Сумасбродом, даже если бы он не погиб. А еще я жутко устала; волевое усилие, чтобы не подпускать к себе горе, давалось мне все с большим трудом.

— Я просто не вижу смысла проводить эту вечность в ненависти. Вот и все…

Сиэй задумчиво смотрел на меня. Его зрачки внезапно изменились, превратившись в пристальные кошачьи щелки, только на сей раз их преображение не сопровождалось угрозой. Быть может, ему, как и мне, требовались странные глаза, чтобы видеть недоступное остальным. Потом он обратил эти свои глаза на Солнышко и долго рассматривал его, не говоря ни слова… Не знаю уж, что он углядел, но увиденное не развеяло его гнев. Другое дело, что и нападать он не стал, и я решила считать это победой.

— Сиэй… — вдруг сказал Солнышко.

Его рука крепко, почти до боли, сжала мою. Я скрипнула зубами и промолчала, не смея встревать. Я слышала, как он набрал воздуха в грудь…

— Только не вздумай извиняться передо мной, — сказал Сиэй.

Он говорил очень тихо, быть может чувствуя то же, что и я. Его лицо стало очень холодным, превратившись в сущую маску гнева.

— То, что ты сделал, не может быть искуплено всего лишь словами. Даже пытаться приносить извинения значит оскорбить. Не только меня — саму мамину память…

Солнышко замер. Потом его рука дернулась на моей, ни дать ни взять черпая силы в прикосновении, потому что он все-таки заговорил.

— Если не слова… — сказал он. — Помогут ли деяния?

Сиэй улыбнулся. Я была готова поклясться, что зубы у него заострились.

— Какие же деяния могут искупить твои преступления, мой блистательный родитель?

Солнышко отвел глаза, и его хватка наконец ослабла.

— Никакие. Я знаю.

Сиэй глубоко вдохнул и тяжело, медленно выдохнул. Покачал головой, глянул на меня, вновь покачал головой и наконец отвернулся.

— Я передам матери, что ты отлично справляешься, — сказал он Теврилу.

Тот не проронил ни слова за время нашего разговора; полагаю, он слушал, затаив дыхание.

— Она рада будет это слышать.

Теврил наклонил голову в этаком полупоклоне.

— Сама-то она как? Благополучно?

— Еще как благополучно! Божественность очень ей подошла. Это мы тут на ушах ходим…

Мне показалось, он на мгновение заколебался и хотел было вновь повернуться к нам с Солнышком, но в итоге лишь кивнул Теврилу:

— Ну, до новой встречи, лорд Арамери.

И испарился.

Теврил проводил его исчезновение долгим вздохом, выразившись, кажется, за всех нас.

— Что ж, — сказал он. — С этим делом мы покончили, осталось решить лишь одно. Ты обдумала мое предложение, эру Шот?

Я на самом деле лелеяла одну-единственную надежду. Если я выберу жизнь и позволю Арамери пользоваться собой, быть может, когда-нибудь мне удастся освободиться. Найду способ… Жалкая, почти несбыточная надежда, но больше-то у меня ничего не было.

— Вы уладите для меня дела с орденом Итемпаса? — спросила я, силясь сохранить достоинство.

Настал мой черед искать поддержки у Солнышка. Продавать душу казалось некоторым образом проще, пока он рядом.