Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Он идет вольным шагом к Золотинкиной бочке, возле который охрана и старшина.

— Кто твои родители, малютка? — спрашивает шут, остановившись в пяти шагах.

Раз-два! и кто-то проворный, сильный вскакивает на бочку рядом с Золотинкой.

Ухватив свисающую поодаль петлю, он живо надевает ее на шею девушке. Готово. Теперь им останется только связать ей руки. За спиной.

— Мои родители Поплева и Тучка, — шепчет Золотинка так тихо, что в толпе недовольный ропот.

Петля подтягивается на шее и плотно ее обнимает, а проворный молодчик, устроив эту оснастку, спрыгивает на землю.

— Родители малютки Поплева и Тучка, так она уверяет, — невыносимо растягивая слова, говорит шут. — Кто же папаша, кто мамаша? Поплева — отец, а Тучка — мать?

— Нет, — шепчет Золотинка.

Толпа сдержанно ухмыляется.

— Чего смеетесь, умники? — холодно говорит шут. — Я еще ничего не сказал. Подождите, сейчас вас и не так проймет.

Ненароком, стараясь не привлекать к себе внимания, Золотинка ослабляет петлю.

— Говорили всякие глупости. Всякие сказки про моих родителей. Но никто этому в действительности никогда не верил. Поплева тоже так не думает.

По всей видимости, Золотинка не могла бы произнести более блистательной речи, даже если бы и соображала, что говорит. Люди охотно слушают, не проявляя признаков нетерпения.

— А про Санторинов… Это Рукосил достал письмо принцессы Нилло. Он утверждает, что нашел его в сундуке через семнадцать лет и оно сохранилось. Вы, может, знаете, что я вышла из моря в сундуке. Но ведь не сундук же меня породил, верно?

— Именно! — торжествует шут, выставив указательный палец. — Не сундук тебя породил! Никак не сундук. И у меня есть доказательства! Что говорить зря! Великий Род и Рожаницы! Она вышла в сундуке из моря! Галич, Пшемысл, Люба! Ведите сюда этого горемыку, несчастья которого превосходят все мыслимое под луной! Ведите! Но умоляю — ни слова! Жестокий рок! Жестокие сердца! — тренькнув бубенчиками, шут прикрывает глаза ладонью.

Недоумевающая толпа не прочь посмотреть на горемыку. Старшина не находит возражений.

Товарищи скомороха уже ждут знака. Люба ведет за руку одетую, как человек, обезьяну.

По первому взгляду за человека ее и приняли — горбатенький недомерок женщине по плечо. Длинные вихлявые руки и уродливая голова, на которой держалась кое-как нахлобученная шапчонка с опущенными ушами. Существо строго поглядывало на толпу, и народ расступался. Скоморох приветствовал волосатое существо поклоном. На что обезьяно-человек ответил небрежным, но вполне уместным кивком. Потом он проковылял к виселице, где сдернул шапочку и с отменной учтивостью раскланялся на все стороны. А женщина постелила на траву тоненький стершийся коврик.

— Не изволите ли присесть, ваше величество?

Обросшее шерстью существо поблагодарило спутницу молчаливым кивком и уселось, скрестив ноги. Затем, оглядевшись, оно вздохнуло, достало из кармана палочку и принялось ковыряться в зубах, цыкая темными губами. Почтительность, сквозившая в ухватках свиты, возбуждала любопытство.

— Перед вами несчастный и злополучный сын царя Джунгарии, — несколько понизив голос, сказал шут.

— Имя этого горемыки Жулио, — пояснил старший из вновь подошедших скоморохов. — Мы почтительно просили царевича Жулио прервать завтрак для того, чтобы встретиться со слованским народом и поведать о злоключениях своей юности. Жулио погубила его собственная жена, коварная и обольстительная колдунья.

На слове «коварная», также как и «обольстительная» все взоры обратились к Золотинке, которая ожидала своей участи с петлей на шее.

— Клянусь Родом и Рожаницами, — воскликнул длинноносый немолодой скоморох из числа пришедших, — не было под луной более благочестивого, образованного, милосердного, скромного и обходительного юноши, чем Жулио. И вот — насмешка судьбы! — в облике уродливой обезьяны он представляет самого себя на подмостках балагана!

Обросший шерстью Жулио, не оглянувшись на рассказчика, ничем не понуждаемый, кроме собственного сердечного движения, достал из кармана красной курточки грязноватый платок и приложил к глазам.

— Семнадцать лет миновало, но душевная рана не заживает, — потрогав разбитую в кровь губу, подхватил рассказ первый из скоморохов, юноша в колпаке с бубенчиками. — Лживая, неверная жена околдовала царевича и превратила в чудовище. Отец, нечестивый государь Джунгарии, устыдившись сына-обезьяны, выгнал его из родного дворца за пределы подвластных земель. Какими словами описать страдания скромного и благонравного юноши? Как выразить защемившую сердце боль?

Так поет народ. Преступная жена! Безжалостный отец! Испорченные нравы! Кровосмесительная связь! Не успел околдованный царевич покинуть дворец, как нечестивый отец уже вошел к своей юной снохе. В народе справедливо заклеймили таких людей крепким словом снохач!

Рыдания сотрясали Жулио, он согнулся, скрывая от людей нечеловеческое лицо.

— У Жулио была сестренка Жулиета. Как часто, уязвленный холодностью молодой жены, привязчивый юноша прижимал к груди эту невинную сиротку одного года от роду, заброшенную всеми после смерти матери! Какими солеными слезами орошал он ее златокудрую головку! Но и это невинное создание, последнее утешение царевича, мешало его жестокосердной и ревнивой жене. Обратив Жулио в обезьяну, волшебница велела слугам посадить девочку в сундук, чтобы заморить ее голодом.

Не сдерживая больше порыва, непроизвольно выдавая свою мысль, шут показал на Золотинку. И снова все на нее уставились — в обалдении. Обезьяна, убрав платок, утирала глаза рукой и горько вздыхала — тягостные воспоминания, должно быть, мешали ей следить за ходом событий, она не успела еще понять, что нашла сестру.

— Но Жулио, обездоленный Жулио ничего не знал о судьбе своей маленькой сестренки. Ничего! Жулио! — откровенно волнуясь, шут обратился к обезьяне. — Подними голову, Жулио! Утри слезы! Быть может, слуги жестокой волшебницы сжалились над малюткой, и, вместо того чтобы погубить ее, пустили сундук на волю волн? Быть может, сестренка твоя жива? — подступив к бочке, шут легонько тронул Золотинкину щиколотку.

Люди, вся тысячная громада, затаили дыхание в предчувствии чего-то невероятного и трогательного, даже на задах плотно сбившейся толпы перестали шуметь и переспрашивать. Кто недослышал и недопонял, и тот замолк, проникнувшись общим настроением.