Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Громол сидел на смятом покрывале в одежде и в башмаках, но Юлий не считал возможным залазить в постель к брату, не снимая обуви. Он сунулся было расстегнуть пряжки и тут замешкал, вовремя припомнив, что пятки на обоих чулках продраны. Чтобы дыры не выглядывали поверх задников, он спускал носки чулок вниз и закладывал их под след, по мере разрастания перетягивая дыру все ниже. Но кто же мог предвидеть нынешнее стечение обстоятельств?

— Только это тайна! — жалобно прошептал Юлий, покраснев. Опустившись на колено, он стоял у подножия кровати, не разгибаясь.

— Господа! — живо откликнулся Громол. — У Юльки страшная тайна! Прошу всех выйти! Убирайтесь, говорю, к чертовой матери!

Когда народ вышел, Юлий забрался в постель к брату. Печать недоброй перемены проступала столь явственно, что он стеснялся смотреть в лицо Громолу и отводил глаза, опасаясь выдать обуревающие его сомнения, жалость и тревогу.

— Братишка! — в глазах Громола заблестели поразившие Юлия слезы. Он кинулся тискать младшего брата, потянул к себе, обнял, толкнул в плечо — вполне ощутимо. — Ах ты, боже ж мой! Почему ты меня забросил? Ты нигде не бываешь… тебя никто не знает. Я эту дурь из тебя выбью! Я сделаю из тебя настоящего молодца, ты у меня с рогатиной на кабана пойдешь!

Юлий был смят всесокрушающим порывом братской нежности.

— Слушай, когда я возьму власть, то во всем этом чертовом государстве книги позапрещаю, если только ты сейчас же, слышишь? сейчас же не поклянешься что…

— Что?

— Что ты меня любишь! Клянись! — Громол отстранился, он тяжело дышал, глаза безумно сверкали.

— Люблю, — пролепетал Юлий.

— Нет, не так, я требую клятвы!

Но Юлий молчал, не желая поддаваться насилию. И скоро Громол почувствовал, что братишка «уперся». Наследник не стал продолжать, а поскучнел лицом. Когда спала лихорадка, особенно явственно проступили признаки болезненного истощения: запали щеки. С острым уколом жалости Юлий приметил сизые тени под глазами, напоминавшие синяки.

— Ну, так чего ты притащился? — враждебно осведомился Громол.

То, с чем Юлий «притащился», казалось ему уже не столь важным, как синяки под глазами брата, но он не решился спрашивать о важном, очень хорошо, по старому опыту зная, что нарвется на грубость.

— Я ведь возле Блудницы живу, — начал Юлий.

— Ну? — несколько насторожился Громол, потянул смятое покрывало на колени. Юлий опустил глаза: тяжело было видеть это измученное и словно чужое лицо.

— Окна там всегда ставнями закрыты, столько лет. А теперь кто-то поселился — честное слово. Кто-то теперь живет… по ночам, то есть, а не днем.

— Почему ты думаешь?

Юлий рассказал почему. Громол слушал молча и ни разу не перебил, лицо его потемнело еще больше.

— Это очень важно, — сказал он, наконец, и Юлий сразу почувствовал облегчение оттого, что тайна его была признана.

— Ты кому говорил? — спросил еще Громол, раздумывая.

— Никому.

— Ну и молодец. Не стоит, никому не говори. Вот что: я сам Блудницей займусь… Вместе с тобой, — поправился он, приметив, как обеспокоенно дернулся Юлий. Он опустил глаза, провел пальцем по полуоткрытым губам. — Вот что… Я достану ключ, без огласки, и мы с тобой вдвоем…

«Вдвоем!» — мысленно подпрыгнул Юлий.

— … Как-нибудь башню осмотрим. Ну, а там видно будет.

Конечно, Юлий согласился бы и с менее разумным замыслом, а против этого и вовсе нельзя было возразить.

— И вот что, Юлька, ты славный парнишка… И ты мой брат! Ты княжич из рода Шереметов! Ты, черт побери, обязан развлекаться! Всякий человек в государстве имеет свои обязанности — обязанность князей развлекаться. Кто не развлекается, внушает подозрения.

— М-да, — пробормотал Юлий, не совсем твердо уверенный, что Громол шутит.

— Послезавтра, крайний срок, в пятницу я велю устроить для тебя праздник. Нарочно для тебя. Самое блестящее общество. Шеболова сына Зерзеня поставлю распорядителем.

— Да? — ужаснулся Юлий.

— И только попробуй улизнуть! — проницательно заметил Громол. — На десять дней, чтобы проняло. В поле. Под шатрами. Конница. Песельники. Пляски до утра. Веселье до упаду. Игрища. Лицедейство. Шуточное побоище в ближайшей деревне. Шуточные пожары. Шуточные похороны не шуточно пострадавших. Шуточное покаяние. Кощунство. Вот так: в довершение всего устроим для тебя какое никакое кощунство. На первый раз хватит и этого.

Юлий «уперся». Громол узнал это по выражению лица, отчужденному и замкнутому.

— Не буду, — отвечал Юлий, чтобы не вводить брата в заблуждение, и потупил взор, избегая всякого намека на вызов.

— Знаешь, как укрощают зверей царственной породы? — зловеще спросил Громол немного погодя.

Наследник оставил брата на кровати, и, выглянув в смежную комнату, где бездельничала придворная шатия, кликнул человека. Человек оказался длинным нескладным парнем с несуразно длинными конечностями.

— Где плеть, Ширяй? — резко спросил Громол.

Плеть валялась на виду, и прежде еще, чем Ширяй успел в полной мере выказать свое усердие, Громол подобрал ее с ковра, крутанул, пробуя руку, и прищелкнул ременным хвостом по полу.

— На колени-то встань, голубь, слышь! Козлом!

Ширяй опустился на четвереньки.

— Проси княжича, — невольно усмехнувшись, велел наследник и передернул плеть по полу. — Буду лупить тебя, как Сидорову козу. Как козла, если хочешь. До тех пор, пока княжич, ужаснувшись, не примет мое предложение. Проси, взывай к милосердию, в руках княжича твоя шкура.

— Ваш-ш-ш-милсст! Гос-с-сударь! — зашлепал губами Ширяй. От неестественного положения на карачках лицо его оросилось потом, язык не повиновался. Затравленный взгляд на дверь в смежное помещение, где обосновалось беспечное стойбище гимнастических юнцов, показывал, что, несмотря на крайнюю степень потрясения, Ширяй все же способен был помнить о попранном достоинстве — он опасался свидетелей.

Юлий спустил ногу с кровати и так остался, захваченный сердцебиением.

Обморочное бездействие младшего брата опять обмануло Громола. Он перекинул хвост плети назад… Вжик! — в пыльном солнечном воздухе сверкнуло ременное жало. Но Юлий сорвался с места прежде взмаха, в тот самый миг, когда исхудалое лицо наследника ожесточилось для удара. Одним прыжком он очутился между Громолом и ставшим под плеть Ширяем — разящее жало резануло его по щеке со свистом.

Юлий дернулся, проглотив вскрик, — Громол в тупом изумлении взирал на последствия своей горячности. На щеке мальчика через скулу вздулся ровный, как нарисованный, рубец. Еще мгновение — наследник с похожим на стон ругательством откинул плеть и кинулся к брату. Испуганно заголосил Ширяй, на стоны и вопль потянулась придворная братия. Наследник удерживал в объятиях скорченного от боли брата и все порывался как будто целовать раненую щеку, однако же намерение свое до конца не доводил.