Валентин Маслюков - Рождение волшебницы

Своим чередом получили нисколько еще не остывшее мясо одиннадцать человек, представлявших Актрию, и Рукосил-Могут махнул рукой, обронив довольно оскорбительное замечание:

— Ну и всем остальным по вашему усмотрению, Излач. Никого не забывайте.

Темнолицые куйшинцы в пестрых халатах и тюрбанах, похоже, не чувствовали себя на этот раз особенно обделенными, они важно кивали, получая свою долю, и заученно улыбались.

Снова заиграли скрытые от глаз музыканты, а на свободное поле между столами высыпали скоморохи — шумливая, преувеличенно веселая толпа пестро наряженных мужчин и женщин. Одни катились колесом, другие скакали лягушкой, в воздухе мелькали блестящие шары, метались огненные юбки, звенели бубны, молодые стройные женщины и длинноволосые мужчины извивались в сладострастной пляске, и тут же разыгрывали представление куклы.

Свистопляска эта продолжалась недолго, скоморохам велели замолчать. Они тотчас опустились на пол — кто присел, кто разлегся — и притихли, как малые дети, зачарованные нежданной строгостью взрослых.

Великий государь Рукосил-Могут выказывал намерение говорить.

То был, как видно, один из светлых промежутков в сумеречном существовании оборотня.

Постигшее Рукосила два года назад несчастье — внезапная, несправедливая старость среди половодья далеко идущих, молодых замыслов и желаний — подействовало на него сокрушительно. Свойство Рукосила — или, выражаясь ныне принятым мессалонским словцом, «характер» — непоправимо пострадало, когда он упал, получив жестокую подножку судьбы. Нынешний Лжевидохин давно уж не был прежним Рукосилом не только по внешности, но и по существу.

В основе Рукосиловых побуждений лежало не сдержанное никакими химерами совести честолюбие. Оно неизбежно порождало коварство, жестокость, не говоря уж о множестве мелких пороков, — и все это находило… естественное для себя выражение в размахе замыслов, в безудержности вожделений и ярости действий. Не имея настоящего оправдания, вся эта мутная мощь обращалась полнотой жизни, которая, может быть, потому и не нуждается в оправданиях, что утверждает саму себя.

Непоправимое несчастье, обратившее Рукосила в Лжевидохина, подменило пламень гниением, хмельную игру чувств обратило в прокисший уксус. Достаточно было перемены оболочки, чтобы зло, которое носило покровы величия, обнаружило себя в своем истинном и ничем уже не прикрытом ничтожестве. Вместо бури страстей осталась завистливая мстительность, злобная зависть к тому, что живет и процветает. Неспособный более к наслаждениям, чародей подступал к той последней черте, когда остается только одно изувеченное желание, изуверское счастье — погибая, увлечь за собою в бездну мир.

Лелея замыслы все возрастающего могущества, покорения ближайших соседей как ступенью к овладению вселенной, Рукосил-Лжевидохин подспудно, не вовсе в этом себе признаваясь, торопился захватить как можно больше, чтобы как можно больше увлечь за собой в могилу. Это подобие цели давало Рукосилу подобие внутреннего равновесия и даже спокойствия — все то, что заменяло недоступное ему смирение перед непреодолимой тяжестью обстоятельств.

Первые, недостоверные, скорее всего, известия о Золотинке, как-то связанные с неясным представлением о возможности чуда, о возможности возвратиться к своему собственному облику, к молодости, взбаламутили Рукосила. Но, видно, трудно уж было раскачать застойное гнилое болото — волна надежды опала без всплеска. Пигалик был отмечен в Толпене, он ускользнул, но долго бегать не будет, как-нибудь да попадется. Да только Рукосил уже устал верить.

Странная происходила с ним вещь: разноречивые свидетельства возможности чуда как будто бы множились, доходили известия о необыкновенных, противоречащих всем законам волшебства превращениях, которые происходили в блуждающих дворцах, что-то такое носилось в воздухе, что предвещало спасение… а Рукосил малодушно отворачивался, зная, что еще одного разочарования не выдержит.

Нет, это был уже не тот Рукосил, который мечтал покорить мир, чтобы овладеть им, как женщиной, совсем не тот. Выродившийся и внутренне сломленный при всем своем страшном оскале.

Очнувшись, он осознал, что во всей палате стоит нехорошая тишина… Поднялись обеспокоенные собаки. Натянуто улыбаясь, Лжезолотинка отвела взор. Да и что, в самом деле! Ничего не случилось — мечтательное полузабытье, из-за которого остановился праздник и сотни глаз устремились на самодержца, никак не обнаруживая своих ожиданий.

Он же силился припомнить, о чем шла речь до забытья.

— А ты-то чего испугалась? — поправив сползающий с плеч плащ, Лжевидохин глянул с ухмылкой на супругу.

Брезгливая складка на лице первой красавицы государства наводила на мысль, что не так уж она испугалась, как это желательно было бы Рукосилу. Он понял это и почувствовал. Что имела паскудница за душой, если набралась нахальства не бояться? Вопрос явился, и он постарался его запомнить — на будущее.

А Лжезолотинка и не думала отвечать, молча встала и переступила разделявший престолы промежуток — государь невольно отодвинулся, не понимая, что у супруги на уме. Собаки тоже обеспокоились и зарычали. С естественной свободой красивой женщины Лжезолотинка поправила на голове нареченного супруга покосившийся набок венец — гладкий обруч плохо держался на плешивой макушке оборотня и съехал на ухо. Рукосил, хотя не отклонил трогательную и поучительную для двора заботу, поправил венец наново, как считал должным, а потом глянул на Лжезолотинку многообещающим взором — без всяких признаков благодарности.

— Деруи, — грубо сказал он, вымещая досаду на мессалонском после, — хотите встретиться с принцессой? Правда, рассудок ее слегка пострадал от пребывания в сумасшедшем дворце.

— Почту за честь, великий государь, посетить принцессу, как только она выразит на то соизволение, — отвечал кавалер Деруи в переводе толмача.

— Когда ты выкажешь соизволение, Нута? — мелким бесом хихикнул Рукосил.

Казалось, Нута ничего не замечала, она не принимала в расчет чужого раздражения и заботилась только о точности выражений, отвечая кротко и вдумчиво:

— Пожалуй, я не хотела бы с ним встречаться.

— Что ж так? — Лжевидохин как будто смягчился.

— Встреча не доставит мне радости.

— Кавалер Деруи тебе отвратителен? — сказал чародей в виде предположения.

— Ну нет… — замялась Нута. — Скорее, я испытываю отвращение к самой себе, — призналась она и, подумав, добавила: — Верно потому, что… я воспринимаю свои беды и несчастья как унижение. А это лишнее.

— Отлично сказано! — съязвил Лжевидохин. — Слушайте, слушайте! Она испытывает отвращение к самой себе! Очень хорошо, лучше не скажешь. А как ты относишься к нашей государственной красавице Золотинке?