Гай Кей - Поднебесная

Ли-Мэй кивнула, широко открытыми глазами глядя в круглое лицо брата. В тот год у него начали расти усы и борода.

— Тем не менее, — продолжал он, — поскольку мы не боги и не из императорской семьи, мы не можем быть уверены в том, что у нас нет недостатков. Это не дано обычным людям. Особенно женщинам. Поэтому запомни вторую вещь: если мы допускаем промах на публике, если мы падаем в листья, или запинаемся во время речи, или слишком много или слишком мало кланяемся… мы продолжаем делать то, что начали, словно ничего не случилось. Понимаешь?

Она снова кивнула, качнув макушкой.

Лю продолжал:

— Если мы останавливаемся, извиняемся, показываем свое отчаяние, убегаем со двора или из комнаты, мы заставляем зрителей обратить внимание на нашу ошибку и понять, что мы стыдимся ее. Если мы продолжаем, мы относимся к ней, как к неудаче, которая случается со многими мужчинами и женщинами, и показываем, что она нас не победила.

Что она не имеет никакого значения. И еще, сестра, ты должна всегда помнить, что ты представляешь нашу семью, а не только себя, что бы ты ни делала. Ты понимаешь?

И в третий раз Ли-Мэй кивнула.

— Скажи это! — скомандовал ее брат.

— Я понимаю, — произнесла она так четко, как смогла. Шестилетняя девочка, грязь и переспевшие фрукты на лице, руках и одежде. Представляющая свою семью, что бы ни делала.

Брат несколько мгновений пристально смотрел на нее. Потом поднялся, с кряхтением, и пошел прочь из сада вдоль длинного ряда деревьев. Сейчас она вспоминает, что он носил черную одежду. Это необычно для девятнадцатилетнего подростка и почти граничило с самонадеянностью (учтите, красного пояса он не носил), но Шэнь Лю всегда собирался сдать экзамены всех трех уровней и стать мандарином во дворце в Синане. Всегда.

Тай пришел в сад немного позже.

Несомненно, он ждал, пока Лю придет и уйдет, как и следует второму брату. Картинки того дня пронзительно четкие, ранящие: она также уверена, вспоминая тот день, что Тай почти точно знал, что сказал ей Лю.

Ли-Мэй все еще сидела прямо, поэтому заметила приближающегося брата. Он улыбнулся, когда подошел ближе, и она знала, что он улыбнется ей. Но она не ожидала, что он принесет с собой тазик с водой и полотенце. Брат догадался, что она лежала на грязной земле.

Он сел рядом с ней, скрестив ноги, не боясь испачкать свою одежду и туфли, и поставил тазик между ними, живописно перекинув полотенце через руку, как слуга. Ли-Мэй думала, что он скорчит смешную рожицу, попробует рассмешить ее, и твердо решила не смеяться (она почти всегда смеялась), но он этого не сделал, просто ждал. Через несколько секунд Ли-Мэй окунула ладони в воду и вымыла лицо, ладони и руки целиком. Только со специально сшитым костюмом для танца она ничего не могла поделать.

Тай подал ей полотенце, и она вытерлась. Он взял у нее полотенце и отложил в сторону, выплеснул воду из тазика и поставил его рядом с собой.

— Лучше, — произнес он, глядя на нее.

— Спасибо, — ответила она.

Она помнит короткое, но легкое молчание. С Таем было легко. Она преклонялась перед обоими старшими братьями, вспоминала Ли-Мэй, но Тая она любила.

— Я упала, — пожаловалась она.

Он не улыбнулся.

— Знаю. Наверное, ты чувствовала себя ужасно. Ты так ждала этого выступления.

Она кивнула, не доверяя своему голосу.

— Все было очень хорошо, Ли-Мэй, пока не поднялся ветер. Я забеспокоился, когда почувствовал его.

Она посмотрела на него.

— Возможно… в следующий раз, может, даже сегодня вечером… ты могла бы станцевать в доме? Я думаю, именно поэтому танцовщицы не любят выступать под открытым небом. Любой ветерок развевает их одежду, и… они могут упасть.

— Я не знала… они предпочитают танцевать внутри?

— Я точно это знаю, — кивнул брат. — Ты очень храбрая, если танцевала во дворе осенним утром.

Она позволила себе на короткое мгновение поверить в собственную храбрость. Потом решительно покачала головой:

— Нет, я просто танцевала там, где решили мама и барабанщик. Я не храбрая.

Он улыбнулся:

— Ли-Мэй, уже одно то, что ты это говоришь, подтверждает твою честность и храбрость. Это должно быть так, это и будет так, когда тебе исполнится двадцать шесть, а не шесть лет. Я горжусь тобой. И отец гордился. Я видел это, когда он смотрел. Ты станцуешь снова для нас, в доме? Сегодня вечером?

У нее задрожали губы:

— Он… отец почти смеялся.

Тай задумался.

— Знаешь правду о людях? Когда кто-нибудь падает, если этот человек не сильно ушибся, то это смешно, сестренка. Не знаю почему. А ты знаешь?

Она покачала головой. Она не знала, почему это смешно, но вспомнила, как хихикала, когда Чао спотыкался и падал в листья.

— А отец не смеялся, — прибавил Тай. — Он сначала боялся за тебя, а потом боялся, что заденет твою гордость, если улыбнется, поэтому он не улыбался.

— Я видел. Он сдерживал улыбку. Он прикрыл рот рукой.

— Хорошо, что ты это видела. Да. Потому что он очень гордился. Он сказал, что надеется, ты попробуешь еще раз.

У нее перестали дрожать губы.

— От так сказал? Это правда, Тай?

И Тай кивнул:

— Правда.

Она до сих пор не знает, по сей день, было ли это правдой, но они ушли из сада вместе, и Тай нес тазик и полотенце. А вечером она танцевала для них снова (костюм для танца быстро почистили), среди продуманно расставленных фонарей в самой большой комнате для приемов, и она не упала. Отец все время улыбался, глядя на нее, и погладил ее по щеке, когда она после подошла к нему. А потом он встал и официально поклонился, и совсем не смеялся, и дал ей несколько медных монет, как платят настоящим танцовщицам, а потом конфету из своего кармана, потому что ей было шесть лет…

Если бы Ли-Мэй искала в памяти ответ, — или хотела объяснить кому-нибудь, кто захочет спросить и может ожидать ответа, — чем так отличаются друг от друга ее старшие братья, то эти два давних разговора в осеннем саду могли стать убедительным ответом.

Лю говорил ей — в тот день, и бесконечное число раз потом, лично и в письмах из Синаня, — что она во всех своих поступках представляет их семью. Она считала это истиной, и для себя, и для любого другого человека, будь то мужчина или женщина. Такими были обычаи в Катае. Ты — ничто в империи, если за тобой не стоит семья.

Но сейчас она уже за пределами империи. Кочевники с их стадами долгогривых коней и огромными волкодавами, с их примитивными юртами и резко звучащим языком… не знают ее семью. Ее отца. Им на них наплевать. Они даже не знают — эта мысль далась ей с трудом, — что она из рода Шэнь. Ее сделали членом императорской династии, и богю считают ее таковой. Поэтому у них такой гордый вид, когда они бросают на нее взгляды, проезжая мимо.