Клайв Баркер - Имаджика

– Славно сработано, Флорес, – сказал Эбилав.

Человек, обхвативший Милягу, утвердительно заурчал и потряс свою жертву, чтобы все видели, что ей некуда деться. Кожи на его руках не было, но они сжимали Милягу, словно железные обручи. Эбилав изобразил нечто похожее на улыбку, хотя на лице с лоскутами мяса вместо щек и волдырями вместо губ она смотрелась не вполне уместно.

– Ты не сопротивляешься, – сказал он, подходя к Миляге с высоко поднятой свечой. – Интересно, почему? Может быть, ты уже смирился с тем, что тебе придется к нам присоединиться, или ты полагаешь, что нас растрогает твоя готовность пойти на муки, и мы тебя отпустим? – Он оказался уже совсем рядом с Милягой. – Какой хорошенький! – Вздохнув, он многозначительно подмигнул Миляге. – Сколько женщин сходили с ума по этому лицу, – продолжал он. – А эта грудь! Как они боролись за право склонить на нее свою голову! – Он засунул свой обрубок Миляге за пазуху и разодрал на нем рубашку. – Очень бледная! И совсем безволосая! Это ведь обычно не свойственно итальянцам, разве не так?

– Главное, чтобы из нее текла кровь, – сказала Эстер. – Какое тебе дело до всего остального?

– Он никогда не снисходил до того, чтобы рассказать нам что-нибудь о самом себе. Нам приходилось принимать его на веру, потому что мозги и пальцы его обладали силой. Тирвитт обычно говорил, что он – наш маленький Бог. Но даже у маленьких Богов должны быть папеньки и маменьки. – Эбилав подался еще ближе, едва не опалив пламенем свечи милягины ресницы. – Кто ты на самом деле? – спросил он. – Ведь ты не итальянец. Может быть, ты голландец? Да, ты вполне мог бы оказаться голландцем. Или швейцарцем. Холодный и педантичный. А? Я не ошибся в своей характеристике? – Он выдержал небольшую паузу. – Или, может быть, ты сын Дьявола?

– Эбилав, – недовольно воскликнула Эстер.

– Я хочу знать, – взвизгнул Эбилав. – Я хочу услышать, как он признается в том, что он сын Люцифера. – Он еще пристальнее уставился на Милягу. – Давай, – сказал он. – Признавайся.

– Я не сын Дьявола, – сказал Миляга.

– В нашем христианском мире с тобой не мог сравниться ни один Маэстро. Такая сила не могла появиться сама по себе. Она должна была достаться тебе в наследство от кого-то. Так от кого же, Сартори?

Миляга с радостью признался бы, если б у него был ответ на этот вопрос. Но ответа у него не было.

– Кто бы я ни был, – сказал он, – и какой бы вред я ни причинил...

– Какой бы вред он ни причинил! Вы слышали, что он говорит? – перебила его Эстер. – Какой бы вред! Какой бы!

Она оттолкнула Эбилава в сторону и накинула Миляге на шею петлю своих кишок. Эбилав запротестовал, но, по мнению окружающих, он и так уже слишком долго ходил вокруг да около. Со всех сторон против него поднялся возмущенный вой, причем громче всех выла Эстер. Затянув петлю потуже, она подергала ее, готовясь повалить Милягу на пол. Не столько зрением, сколько нутром чувствовал он людоедов, ожидающих того момента, когда он упадет. Кто-то впился ему в ногу, кто-то ударил кулаком ему по яйцам. Боль была адская, и он стал отбиваться руками и ногами. Но слишком много оков уже сжимали его – кишки, руки, зубы, – и все его старания не принесли ему ни дюйма свободы. За красным пятном ярости в образе Эстер он увидел Эбилава, который перекрестился своей однопалой рукой, а потом поднес свечу ко рту.

– Нет! – завопил Миляга.

Даже это крошечное пламя было лучше полной темноты. Услышав его крик, Эбилав поднял на него глаза и пожал плечами. Потом свеча погасла. Миляга почувствовал, как влажная плоть накатывает на него, словно волна, чтобы увлечь его вниз. Кулак перестал колотить его по яйцам и вместо этого ухватился за них. Он закричал от боли, а когда кто-то принялся пережевывать ему поджилки, крик стал октавой выше.

– Вниз! – услышал он визг Эстер. – Вали его вниз!

Ее петля так сдавила ему горло, что сил осталось только на последний вздох. Полузадушенный, избитый и постепенно поедаемый, он пошатнулся; голова его откинулась. Сейчас они доберутся до его глаз, и ему придет конец. Даже если какое-нибудь чудо спасет его, если он лишится глаз, в этом не будет никакого смысла. Даже если его кастрируют, он сможет жить, но только не слепым. Колени его стукнулись о доски, а чьи-то скрюченные пальцы потянулись к его лицу. Зная, что ему остается лишь несколько секунд зрения, он открыл глаза так широко, как только мог, и уставился в темноту у себя над головой в поисках какого-нибудь прекрасного зрелища, на которое не жалко было бы потратить эти последние секунды. Пыльный лучик лунного света; тонкая паутина, вибрирующая от его криков... Но темнота была непроницаемой. Глаза его неминуемо будут выдавлены, прежде чем ему представится возможность вновь ими воспользоваться.

И вдруг в темноте возникло какое-то движение. Что-то клубилось в воздухе, словно дым, выходящий из раковины и принимающий фантастические очертания. Безусловно, это было лишь порождение его боли, но ужас слегка отпустил его, когда перед ним возникло блаженное лицо ребенка, устремившего на него свой взгляд.

– Откройся мне, – услышал Миляга его голос. – Откажись от борьбы и позволь мне войти в тебя.

И снова клише, подумал он. Золотой сон о святом заступничестве против кошмара, который вот-вот должен был ослепить его и кастрировать. Но если один из участников этого поединка был реален – свидетельством тому была его боль, – то почему не мог оказаться реальным и второй?

– Впусти меня в свое сердце и голову, – произнесли губы младенца.

– Я не знаю как! – выкрикнул он, и его вопль был издевательски подхвачен Эбилавом и его соратниками.

– Как? Как? Как? – завывали они.

У младенца ответ был наготове.

– Откажись от борьбы, – сказал он.

Это не так уж и трудно исполнить, подумал Миляга. Все равно он ее проиграл. Что еще ему остается делать? Не отводя глаз от младенца, Миляга расслабил каждый мускул своего тела. Кулаки его разжались; ноги перестали брыкаться. Голова его запрокинулась, рот открылся.

– Открой свое сердце и голову, – услышал он голос младенца.

– Да, – сказал он в ответ.

И в тот самый момент, когда он произнес это приглашение, в мысли его закралось сомнение. Разве с самого начала все это не отдавало мелодрамой? И не отдает ли до сих пор? Душа, уносимая из Чистилища светлым херувимом, открывшаяся наконец навстречу простому спасению. Но сердце его по-прежнему было широко распахнуто, и спасительный младенец ринулся на него, словно коршун, пока сомнение еще не успело вновь запечатать его наглухо. Он ощутил чужое сознание у себя в горле и почувствовал его холодок в своих венах. Захватчик не подвел. Миляга почувствовал, как его мучители тают вокруг него, а их стальные оковы и злобные вопли рассеиваются, как утренний туман.