Клайв Баркер - Имаджика

– Когда я оказался в доме Греховодника, – продолжал Оскар, – он был уже пуст. На улицах повсюду шли перестрелки. Я не знал, откуда начинать поиски. Это был какой-то кошмар.

– Ты знаешь, что Автарх свергнут?

– Нет, не знаю, но я ничуть не удивлен. Каждый Новый Год Греховодник заявлял: в этом году он сгинет, в этом году он сгинет. Кстати, что случилось с Даудом?

– Он мертв, – сказала она, и удовлетворенная улыбка слегка тронула уголки ее губ.

– Ты уверена? Знаешь, моя дорогая, таких как он трудновато прикончить. Я это говорю тебе по собственному горькому опыту.

– Ты говорил...

– Да. Что я там такое говорил?

– Что ты последовал за нами и обнаружил, что дом Греховодника пуст.

– А полгорода – в огне. – Он вздохнул. – Это было трагичное зрелище. Все это бессмысленное разрушение, месть пролетариев... Да, конечно, я знаю, я должен был бы радоваться победе демократии, но что осталось после этой победы? Мой возлюбленный Изорддеррекс в руинах. Я посмотрел на все это и сказал себе: «Это конец целой эпохи, Оскар. После этого все будет иначе. Гораздо мрачнее». – Он оторвал взгляд от чашки с чаем, в которую он глубокомысленно смотрел во время своего монолога. – Кстати, Греховоднику удалось остаться в живых, ты не знаешь?

– Он собирался покинуть город с Хои-Поллои. Думаю, что с ним все в порядке. Он даже успел очистить весь свой подвал.

– Нет, это сделал я. И я рад этому.

Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там стоял ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего, талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые – во двор. Каждая из них представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на их ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.

– Но ты – моя лучшая защита, – сказал он. – Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что у нас есть кое-какой шанс пережить все это. – Он накрыл ее руку своей. – Когда я получил твою записку и понял, что ты осталась в живых, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.

Она оторвала взгляд от его руки и заметила в его измученном лице семейное сходство, которое раньше никогда не бросалась ей в глаза. В нем было эхо Чарли, Чарли в Хэмстедской лечебнице, сидевшего у окна и говорившего о трупах, которые выкапывали под дождем.

– А почему ты не приехал ко мне на квартиру? – спросила она.

– Я не мог выйти отсюда.

– Тебя так сильно мучает боль?

– Да нет, не из-за этого, – сказал он, поднося руку к груди. – Из-за того, что ждет меня там.

– Ты думаешь, Tabula Rasa охотится за тобой?

– Господи, нет, конечно. О них-то уж точно не стоит беспокоиться. Я тут было подумал предупредить одного или двух из них – анонимно, конечно. Ни Шейлса, ни Макганна, ни этого болвана Блоксхэма. Эти пусть себе жарятся в Аду. Но Лайонел всегда по-дружески ко мне относился. Даже когда был трезв. И женщины. Мне не хотелось бы, чтобы их смерть оказалась на моей совести.

– Так от чего ты прячешься?

– Правда в том, что я сам не знаю этого, – признался он. – Я видел образы в Чаше, но не смог их до конца истолковать.

Она совсем забыла о Бостонской Чаше с ее маревом пророческих камней. Судя по всему, теперь Оскар поставил свою жизнь в зависимость от малейшего их постукивания.

– Нечто явилось сюда из Доминионов, моя дорогая, – сказал он. – В этом я абсолютно уверен. Я видел, как оно приходит за тобой. Пытается тебя задушить...

Судя по его виду, рыдания вновь подступили ему к горлу, но она успокоила его, слегка похлопав по руке, словно он был капризным, выжившим из ума старичком.

– Ничто не сможет причинить мне вреда, – сказала она. – Слишком многое я пережила за последние несколько дней и, как видишь, уцелела.

– Ты никогда не встречалась с такой силой, как эта, – предупредил он. – Впрочем, как и весь Пятый Доминион.

– Если это существо пришло из Доминионов, значит, это происки Автарха.

– Ты так уверенно это утверждаешь...

– Потому что я знаю, кто он такой.

– Ты наслушалась Греховодника, – сказал он. – Он сыплет теориями, дорогая, но ни одна из них не стоит и ломанного гроша.

Его снисходительность разозлила ее, и она убрала свою руку из-под его руки.

– Мой источник информации куда более надежен, чем Греховодник, – сказала она.

– Да-а-а? – Он понял, что обидел ее, и теперь пытался загладить свою вину преувеличенным вниманием. – И кто же это?

– Кезуар.

– Кезуар? Да как, черт возьми, тебе удалось к ней пробраться?

Удивление его было настолько же неподдельным, насколько фальшивым было предшествующее умасливание.

– А у тебя нет никаких догадок? – спросила она у него. – Разве Дауд никогда не болтал с тобой о добрых старых временах?

Теперь лицо его приняло осторожное, почти подозрительное выражение.

– Дауд служил многим поколениям Годольфинов, – сказала она. – Разумеется, ты знал это? Вплоть до чокнутого Джошуа. Собственно говоря, он был его правой рукой.

– И это мне известно, – тихо сказал Оскар.

– Значит, ты должен знать и обо мне.

Он ничего не сказал в ответ.

– Ответь мне, Оскар?

– Я не говорил о тебе с Даудом, если ты об этом спрашиваешь.

– Но ты знал, почему вы с Чарли держали меня при себе?

Теперь настал его черед обижаться; он поморщился от ее выражения.

– Именно так все и было, Оскар. Вы с Чарли торговались из-за меня, зная, что я обречена служить Годольфинам. Конечно, я могла куда-то исчезнуть на время и завести несколько романов на стороне, но рано или поздно я должна была вернуться в семью.

– Мы оба любили тебя, – сказал он, и в голосе его послышалось то же смущенное непонимание, что отразилось на его лице. – Поверь мне, ни один из нас не понимал подоплеку этого дела. Мы даже и не задумывались об этом.

– Да что ты? – сказала она с нескрываемым сомнением.

– Я знаю только одно: я люблю тебя. Это единственное, в чем я уверен в этой жизни.

Ее подмывало подкислить этот сахарин рассказами о происках его семьи, жертвами которых она стала, но был ли в этом смысл? Перед ней был человек, страдающий от ран и ссадин, который заперся у себя дома из страха перед тем, что новый день может привести к нему на порог. Обстоятельства и так уже потрудились над ним. Дальнейшие действия с ее стороны стали бы проявлением неоправданной злобы, и хотя было еще немало причин, по которым он заслуживал ненависти и презрения – его болтовня о мести пролетариев была особенно отвратительна, – в недавнем прошлом она была настолько близка с ним и испытала такое облегчение от этой близости, что не могла быть с ним жестокой. Кроме того, ей предстояло сообщить ему весть, которая, без сомнения, будет для него куда более тяжелым ударом, чем любое обвинение.