Клайв Баркер - Имаджика

– Не обращай внимания на телевизор, – сказал он. – Я в последнее время вообще его не выключаю. Весь фокус в том, чтобы смотреть его без звука. В немом варианте это гораздо забавнее.

Новая привычка Клейна мешала ему сосредоточиться. Миляга взял вино и сел на угол кушетки с торчащими в разные стороны пружинами. Там было легче всего отвлечься от телевизора, но все равно его взгляд время от времени скользил по экрану.

– Итак, мой Блудный Сын, – произнес Клейн, – каким несчастьям я обязан твоим появлением?

– Да не было никаких несчастий. Просто не очень удачный период в жизни. Хотелось побыть в приятном обществе.

– Забудь о них, Миляга, – сказал Клейн.

– О ком?

– Ты знаешь, что я имею в виду. Прекрасный пол. Забудь о них. Я так и сделал. Это такое облегчение. Все эти кошмарные соблазны. А время, потерянное в размышлениях о смерти, чтобы не кончить слишком быстро? Говорю тебе, у меня словно камень с плеч упал.

– Сколько тебе лет?

– Возраст здесь абсолютно ни при чем. Я отказался от женщин, потому что они разбивали мое сердце.

– Какое такое сердце?

– Я мог бы задать тебе точно такой же вопрос. Ну конечно, сейчас ты скулишь и заламываешь руки, но потом ты начнешь все сначала и совершишь те же самые ошибки. Это скучно. Они скучны.

– Так спаси же меня.

– Ну вот, начинается.

– У меня нет денег.

– У меня тоже.

– Значит, надо вместе их заработать. Тогда мне не надо будет жить у кого-нибудь на содержании. Я собираюсь снова поселиться в мастерской, Клейн. Я нарисую все, что ты захочешь.

– Блудный Сын заговорил.

– Послушай, не называй меня так.

– А как тебя еще называть? Ты совсем не изменился за последние восемь лет. Мир постепенно стареет, но Блудный Сынок ни в чем не изменяет себе. Кстати говоря...

– Дай мне работу.

– Не прерывай меня, когда я сплетничаю. Так вот, кстати говоря, я видел Клема в позапрошлое воскресенье. Он спрашивал о тебе. Набрал много лишнего веса, а его сексуальная жизнь приносит ему почти столько же несчастий, как и тебе. Тейлор заболел раком. Говорю тебе, Миляга, воздержание – единственный выход.

– Так дай мне работу.

– Это не так-то просто, как ты думаешь. В настоящее время спрос на рынке упал. И, скажу тебе прямо, у меня появился новый вундеркинд. – Он поднялся. – Дай-ка я тебе покажу. – Он провел Милягу в кабинет. – Парню двадцать два, и готов поклясться, что если бы у него в голове была хоть одна стоящая мысль, он стал бы великим художником. Но он такой же, как ты: у него есть талант, но ему нечего сказать.

– Спасибо, – кисло сказал Миляга.

– Ты же знаешь, что я прав. – Клейн включил свет. В комнате находилось три полотна, еще не оправленных в рамы. На одном из них была изображена обнаженная женщина в стиле Модильяни. Рядом был небольшой пейзаж под Коро. Но третье полотно, самое большое из всех, было настоящей удачей. На нем была изображена пасторальная сцена: три пастуха в классических одеяниях стояли, охваченные ужасом, перед деревом, в стволе которого виднелось человеческое лицо.

– Ты смог бы отличить его от настоящего Пуссена?

– Зависит от того, высохли ли краски.

– Как остроумно.

Миляга подошел, чтобы изучить полотно поподробнее. Он не был особым специалистом в этом периоде, но он знал достаточно для того, чтобы оценить мастерство художника. Фактура полотна была чрезвычайно плотной, краска положена на холст аккуратными равномерными мазками, тона наносились тонкими прозрачными слоями.

– Виртуозно, а? – сказал Клейн.

– До такой степени, словно это рисовал автомат.

– Ну-ну, хватит этих разговоров о кислом винограде.

– Да нет, я серьезно. Эта штука слишком совершенна. Если ты попытаешься ее продать, ничего хорошего из этого не получится. А Модильяни, к примеру, совсем другое дело...

– Это было всего лишь техническое упражнение, – сказал Клейн. – Я не собираюсь его продавать. Парень нарисовал еще только двенадцать картин. Я ставлю на Пуссена.

– Не стоит. Проиграешь. Не возражаешь, если я еще выпью?

Миляга пошел через весь дом обратно в гостиную. Клейн последовал за ним, бормоча себе под нос.

– У тебя хороший глаз, Миляга, – сказал он. – Но ты ненадежный человек. Найдешь себе новую бабу, и поминай как звали.

– На этот раз все будет иначе.

– И насчет рынка я не шутил. Продать подделку стало почти невозможно.

– У тебя когда-нибудь были проблемы хоть с одной из моих работ?

Клейн задумался на некоторое время.

– Нет, – признался он наконец.

– У меня Гоген в Нью-Йорке. А нарисованные мной рисунки Фюзли...

– В Берлине. Да, ты оставил свой скромный след в истории искусства.

– Никто об этом никогда не узнает, конечно.

– Узнают. Столетие спустя будет видно, что твоему Фюзли только сто лет, а не столько, сколько должно быть на самом деле. Люди начнут исследования, и ты, мой Блудный Сын, будешь разоблачен.

– А ты будешь заклеймен за то, что платил нам деньги и тем самым лишил двадцатый век права на оригинальность.

– Пошла она куда подальше, твоя оригинальность. Ты ведь знаешь, что цена на этот товар резко упала. Можешь стать мистиком и рисовать Мадонн.

– Так я и поступлю, в таком случае. Мадонны в любом стиле. Буду хранить девственность и рисовать Мадонн целыми днями. С младенцем. Без младенца. Плачущих. Блаженных. Я буду так работать, Клейн, что сотру себе яйца в порошок, что будет, в принципе, не так уж плохо, так как они мне больше не понадобятся.

– Забудь о Мадоннах. Они вышли из моды.

– О них забыли.

– Лучше всего тебе удается декаданс.

– Что твоей душе угодно. Скажи только слово.

– Но не подведи меня. Если я нахожу клиента и что-то обещаю ему, твоя обязанность – выполнить заказ.

– Этой ночью я возвращаюсь в мастерскую. Я начинаю все сначала. Только окажи мне одну услугу.

– Какую?

– Брось Пуссена в печку.

Он время от времени заходил в мастерскую за время своей связи с Ванессой (он даже пару раз встречался там с Мартиной, когда ее супруг отменял свою очередную поездку в Люксембург, а она была слишком возбуждена, чтобы подождать до следующего раза), но она была скучной и унылой, и он с радостью возвращался в Уимпол Мьюз. Теперь, однако, строгая атмосфера мастерской пришлась ему по душе. Он включил электроплиту и приготовил себе чашку фальшивого кофе с фальшивым молоком, что навело его на мысли об обмане.

Последние шесть лет его жизни, прошедшие после разлуки с Юдит, были годами лицемерия и двуличия. Само по себе это было не так уж страшно – с сегодняшнего вечера двуличие снова станет его профессией, – но если его занятия живописью имели конкретный и осязаемый конечный результат (даже два результата, если считать гонорар), то ухаживания и домогательство всегда оставляли его ни с чем. Сегодня вечером он положит этому конец. Он дал обет Богу Обманщиков (кто бы он ни был) и поднял за его здоровье чашку плохого кофе. Если двуличность – его талант, то зачем растрачивать его, обманывая мужей и любовниц? Не лучше ли применить его для более серьезных целей, создавая шедевры и подписывая их чужим именем? Время узаконит их, узаконит тем самым способом, о котором говорил Клейн. Его авторство будет раскрыто, и в конце концов в глазах потомков он будет выглядеть тем самым мистиком, которым он собирался стать. А если этого не произойдет, если Клейн ошибся, и его рука так навсегда и останется неузнанной, то это и будет самой настоящей мистикой. На него, невидимого, будут смотреть, ему, неизвестному, будут подражать. Этого было вполне достаточно для того, чтобы полностью забыть о женщинах. Во всяком случае, на эту ночь.