Мервин Пик - Титус Гроун

Однако странный звук, как оказалось, нисколько не испугал спутницу госпожи Слэгг. Бросив на старуху удивленный взгляд, она слегка подтолкнула ее в сторону ворот – дескать, нечего здесь стоять.

Когда они уже ступили на обсаженную акациями дорогу, нянюшка все-таки не удержалась и спросила:

– Что там такое было?

– Ничего, ничего особенного, – последовал тихий ответ.

Вскоре обе женщины уже оказались у дверей жилого крыла замка, из которых госпожа Слэгг вышла где-то час назад. И вдруг нянюшка вспомнила – она же ничего не знает об избраннице.

– Как тебя зовут, красавица? – поинтересовалась нянька.

– Кида, – ответила та.

– Ну вот, Кида, иди за мной, не обращай ни на что внимания, и я проведу тебя к малышу. Я сама покажу тебе его. Он лежит у окна в моей комнате. – После чего старуха перешла на доверительный шепот. – Ты знаешь, дочка, у меня такая маленькая комната. Конечно, я могу позволить себе комнату и побольше – ее сиятельство не откажут мне, но мне не хочется переезжать на новое место. Знаете, в таком возрасте привыкать к новой комнате уже непросто… И потом, мне тут ближе до молодой барышни, до Фуксии…

– Может, мне стоит увидеть ее? – поинтересовалась молодая женщина.

Нянюшка даже остановилась на лестнице:

– Не знаю, милая, не знаю… Понимаешь, она такая… э-э-э… странная. Вот я, почитай, с самого рождения вожусь с ней, а все равно не знаю, что она выкинет через минуту.

– Как это? – не поняла Кида. – Матушка, о чем вы?

– Да я насчет маленького Титуса, – опустила глаза старуха. – Просто не знаю, как Фуксия отнесется к брату. Когда я сказала ей, что у нее родился маленький братик, она пришла в такой ужас. Вообще она – гроза на весь замок.

– Ну а вы-то чего боитесь? – допытывалась молодая женщина.

– Мне кажется, что она возненавидела младенца. Понимаешь, она хочет быть одной, единственной в своем роде. Она любит представлять себя королевой, а окружающих мертвыми – чтобы никто не мог бы понукать ее в чем-то или просто представлять для нее опасность. Она даже на меня иногда ужас наводит, хотя считает вроде как самым близким человеком… Знаешь, что она выдала на днях? Говорит, стану хозяйкой Горменгаста и сожгу его дотла. Чтобы ей, видишь, жить не мешали. Говорит, достаточно ей хижины, кролика жареного на целый день, и все. Чтобы только не мешали ей. Людей она ненавидит, дочка, имей это в виду.

Наконец лестница осталась позади, и женщины оказались на втором этаже. Еще десяток шагов – и они у двери комнаты. Госпожа Слэгг заговорщически приложила палец к губам и улыбнулась. Кида просто поразилась – она еще никогда не видела столь искренней и счастливой улыбки. Выходит, подумала она, не такой уж и сухарь эта бабуля, с нею тоже можно ладить.

Тем временем нянька тихо, стараясь не скрипеть и не звенеть, повернула ключ в замке и вошла в комнату, на ходу снимая шляпу. Кида вошла в комнату, даже не делая попытки идти тихо – она была босая и потому при всем желании не могла производить на ходу много шума. Продолжая держать указательный палец у губ, старуха подошла к колыбельке и осторожно наклонилась – все в порядке: младенец безмятежно посапывал. И вдруг, словно почувствовав на себе взгляд няньки, Титус разом открыл глаза. Глаза его – фиолетовые, как сразу подметил доктор Прунскваллер – смотрели на мир с удивительной мудростью. У этого маленького человека все еще было впереди – слезы, радости, горести, любовь, ненависть…

– Ах ты, мой сахарный, – заворковала госпожа Слэгг. – Ну что ты? Что ты?

После чего старуха, повернувшись к Киде, спросила тревожно:

– Как ты думаешь, когда я уходила – должна была оставлять его тут?

Девушка внимательно посмотрела на малыша, и на ее глаза навернулись слезы. Потом она отвернулась к окну. Все, она сама выбрала судьбу. Высоченные стены замка навсегда отрезали ее от семьи, от бедных лачуг, где в каменистой земле несколько дней назад зарыли тельце ее собственного ребенка…

Вообще-то для любого из обитателей предместья вход в пределы Горменгаста был событием из сказки – потому что ассоциировался с началом лета, когда трое счастливцев получали свободу в обмен на плоды своей фантазии, воплотившиеся в сухом дереве. Но сейчас замок больше не казался Киде чем-то сказочным. Она даже не задавала няньке никаких вопросов о предстоящем житье-бытье, хотя таких вопросов следовало задать много. Госпожа же Слэгг, украдкой посматривая на молодую женщину, отлично понимала ее – еще должно пройти время, когда Кида окончательно освоится с жизнью в Горменгасте, пообвыкнет, тогда и нужно вводить ее в тонкости жизни при дворе герцога. А пока пусть прощается с прошлой жизнью, к которой ей больше не суждено вернуться…

Однако долго размышлять женщинам не пришлось – словно почувствовав присутствие сразу двух нянек, младенец Титус подал голос. Он тут же показал крутой нрав – не успокоился даже тогда, когда госпожа Слэгг принялась трясти перед его лицом ниткой ярко раскрашенных бус, даже колыбельная песня из полузабытого репертуара старой няньки не произвела впечатление на новорожденного Гроуна. Кида же, словно заснувшая, неожиданно встрепенулась. Властно приняв младенца из рук сразу оробевшей старухи, она свободной рукой расстегнула пуговицу серого платья и обнажила тяжелую от молока грудь. Младенец тут же прекратил кричать. Кида повернулась к окну, но теперь уже не чувствовала растерянности и ностальгии по прошлой жизни – словно ребенок вместе с молоком вытягивал из ее тела и пережитые горести…

Так Титус Гроун зажил своей детской жизнью в западном крыле под неусыпном присмотром госпожи Слэгг и Киды. Его непропорционально большая голова – как поначалу у всех младенцев – постепенно приобрела вполне обычный размер.

Ребенок смотрел на мир широко раскрытыми глазами, и нянюшка уверяла всех, что уже сейчас ребенок отлично воспринимает и понимает все, что происходит вокруг.

С первого дня малыш кричал столь сильно, что даже видавшая виды нянюшка не знала, куда деваться.

Уже на четвертый день жизни сына герцог Гроун решил, что младенца пора крестить. С тех пор и начались приготовления к святому таинству крещения – проводимому, по давно заведенному обычаю, на двенадцатый день. Для крещения новорожденных в замке была предусмотрена специальная комната на первом этаже крыла – отделенная кедровыми панелями с высокими, во всю стену, окнами, открывающими вид на веселые лужайки. Между прочим, на этих лужайках госпожа Гертруда любила выгуливать своих снежно-белых кошек.

Комната эта использовалась только для крещения, хотя в ней можно было и жить – тут никогда не было мрачно, свет свободно проникал сквозь высокие окна, а золотисто-красный ковер и вовсе навевал лирическое настроение. Но… обычай есть обычай, потому комнатой пользовались только в конкретно определенных случаях.