Гай Юлий Орловский - Ричард Длинные Руки – рейхсфюрст

— Трепещу, — сознался я, — но так рад тебя видеть, что трепетание как–то в стороне.

— Рад?

— Ну да, — сказал я, — не виделись так давно… А я соскучился.

Он рыкнул:

— Как можно соскучиться по тому, кто требует, толкает, побуждает, стыдит, грозит?

— Не знаю, — ответил я, — но я соскучился. И подумал даже, не ушел ли ты вслед за другими отцами церкви… все–таки у нас тут пока еще не Царство Небесное.

Он рыкнул еще чуть тише:

— Отцы церкви?. А ты не знаешь, что церковь не включает меня в их число?

— Знаю, — ответил я. — Ты слишком яростен и нетерпелив… И хотя ты сделал для церкви больше остальных, но слишком часто забегал вперед и требовал больших реформ, чем она могла себе позволить… Кофе будешь?

Он рыкнул:

— Конечно. У тебя из каких зерен?

Я ответил с неловкостью:

— Не знаю. Для меня это просто кофе. Главное, чтобы крепкий, горячий и сладкий. Вообще мне кажется, что те, кто выначивается насчет сортов, ароматов и букетов… просто брешут. Или не мужчины вовсе.

— Разумно, — одобрил он.

Я подал ему чашку, огненные руки приняли ее, я понаблюдал, как Тертуллиан пьет, впервые чувствую себя так странно, раньше всегда просто трепетал всеми конечностями, как самая трусливая на свете мышь, и не осмеливался поднять взгляд.

— Хорош, — одобрил он. — Как в моей родной Африке… Я смотрю, ты совсем не раскаиваешься?

— Что спас от смерти вассала?

— Что спас некроманта! — рыкнул он и моментально стал крупнее, навис надо мной, как ядро нейтронной звезды, массивный и тяжелый.

— Не раскаиваюсь, — ответил я. — Да, поступил неправильно. Однако тот закон, который вложил в нас Творец, велел поступить именно так. Не знаю почему.

— Не знаешь?

— Просто не докапывался, — уточнил я.

— Почему?

— Некоторые вещи нужно делать потому, — объяснил я, — что… надо. Хотя, конечно, есть и какие–то очень разумные и сложные объяснения. Но это для копателей.

Он покачал яростным сгустком огня, из которого смотрит суровое и красивое в своем безобразии лицо. Я подумал, что в минуты гнева эти вот глаза навыкате наливались кровью, и в таком облике он становился в самом деле страшным и пугающим для простых людей Карфагена.

— Ты идешь своим путем, — прорычал он тише и с некоторым сочувствием, — а он чреват.

— Ты тоже шел своим, — отпарировал я. — Тебя не отлучали от церкви только потому, что самой церкви фактически еще не было, а то бы…

Он молча протянул руку, я вложил в нее вторую чашку с парующим кофе. Некоторое время мы пили молча, но я видел его испытующий взгляд и смутно дивился, что впервые не чувствую прежнего страха, хотя именно сейчас провинился больше всего.

— Ты совершил тяжкий грех, — пророкотал он наконец неспешно. — И он велик… Но ты рискнул своей жизнью и даже душой, чтобы спасти того, кто верен тебе и кто зависит от тебя. Так поступил когда–то Христос. Это искупает… да, искупает. Так и… правильно.

Я вздохнул свободнее.

— Ну… знаешь, видимо, во мне это ощущение и было. Где–то глубоко внутри.

— Чувство правоты?

— Да.

Он вздохнул:

— Тебе будет непросто, Ричард. Когда идешь по дорогам, проторенным великими и достойными людьми, то всегда знаешь, как поступать правильно, и всегда знаешь, какой из поступков хорош, а какой нет. Но когда вот так… скажи, а тебе надо быть первопроходцем? Особенно когда уже есть дороги?

Я замотал головой:

— Ни в коем случае!.. Я не люблю непроторенных путей.

— Тогда зачем?

Я развел руками:

— Если бы обрек некроманта на смерть, церковь бы одобрила, дескать, поступил правильно. Ибо вся нечисть, нежить и все чернокнижное должно быть уничтожено. Это правильно. Однако бывают случаи, когда и церковь не права.

— Почему?

— Просто не может охватить все, — пояснил я. — И хотя я действовал вопреки правилам церкви, но… в духе церкви! В духе христианства и справедливости. И потому я чувствовал, что прав, даже если сам папа римский сказал бы, что надо было оставить некроманта умереть.

— И не рисковать христианской душой, — рыкнул он мощно, — для спасения гнусного язычника и чернокнижника… Но, Ричард, теперь за тобой будут следить внимательно и настороженно все стороны!.. Да, я знаю, ты вообще–то на стороне церкви… но, боюсь, она тебе уже не поверит.

Я сказал невесело:

— И что? Поступать, как велит она? Хотя да, в девяноста девяти случаях права.

Он рыкнул:

— Твой поступок… нашел понимание на самом верху. Но это не значит, что не станут чинить препятствия ниже. Церковь… это очень большая организация со сложной иерархией и разветвленной структурой, где далеко не все согласовано и подчинено по вертикали. Церковь — не армия, в церкви люди думающие, спорящие, отстаивающие свою точку зрения!.. И хотя все в ней, как говорится, на стороне Добра и Света, но трактовки этого добра могут весьма различаться.

— Не добра, — уточнил я.

— Что?

— Оттенков, — пояснил я. — Когда добро слишком близко к опасной грани, у всех разные толкования, где нужно остановиться. А так, конечно, абсолютное зло все в церкви считают злом! Как и чистейшее добро добром.

Он хмыкнул, допил с явным удовольствием.

— Спасибо за кофе.

Я спросил:

— Еще чашечку? А то меня спасение такого вассала тряхнуло, ведро бы выпил…

— Да, — ответил он, — если не затруднит.

— Ничуть, — ответил я любезно.

Когда свет исчез вместе с Тертуллианом, серо и уныло стало настолько резко, что я вздрогнул. Неужели постоянно живу в этой серости?.. Тертуллиан, ardens vir, муж неистовый, как его называли, весь из внутреннего огня, страстный и непримиримый боец, агрессивный и напористый, что даже теперь в постоянном бою и потому не может покинуть грешную землю…

…но я–то не такой? Я вообще–то конформист, везде ищу согласие и выгоду, полная противоположность Тертуллиану, почему тот вообще не прибил еще?

Наверное, мелькнула утешительная мысль, не может. Иначе вообще бы всех на земле перебил при его требовательности и нетерпимости.

Через час за стенами шатра послышался нарастающий гул, земля начал подрагивать, а голоса в лагере стали громче.

Я собрался с силами, вышел, улыбка сама растянула губы во всю ширь: к лагерю подъезжают на рослых прекрасных конях под разноцветными попонами в шахматку гордые и красивые рыцари в шлемах с пышными султанами на гребнях и с поднятыми забралами.

Все в великолепных доспехах, ярко сверкающих на солнце, веселые и довольные жизнью, молодые и сильные, цвет рыцарства и вообще мужского населения.

Я жестом запретил преклонять колена, с удовольствием смотрел, как рыцари бодро соскакивают на землю, несмотря на тяжелые доспехи.

— Сэр Будакер, — сказал я, — народ разместится без вас, здесь все подготовлено, вы умеете подбирать людей, а вас попрошу для последних инструкций.