Олег Яковлев - Мартлет и Змей

Подобной машины казни в Ронстраде никогда не видывали. Принцип ее действия был таков: стоило тросу до упора накрутиться на барабан, как балка с клювом вставала в вертикальную позицию. После этого выбивались крюки, тросы ослабевали, стальной клюв со свистом рассекал воздух и вонзался в деревянный жертвенник, попутно пробивая слабую плоть и дробя кости закрепленного на нем человека. Механизм был несколько хитрее, чем могло показаться с первого взгляда: занесенный «клюв» мог ударить по-разному, в четыре возможные точки: отсечь голову, пробить грудную клетку, распороть живот или же «пройтись» чуть ниже, в область паха, вызывая несовместимые с жизнью страдания. В зависимости от выбранного удара жертва либо умирала сразу, либо еще некоторое время отдавала душу в жутких мучениях. Здесь тоже была своя логика – создатели плахи верили в судьбу и не терпели случайностей: чем сильнее билась на алтаре жертва, тем болезненней была ее кончина. Само собой, казнь имела и мистический смысл – все принесенные жертвы посвящались расправившему черные крылья зубастому лебедю, что красовался на щитах и туниках создателей плахи…

Наконец вопли приговоренного переросли в истошный визг, присущий скорее забиваемой свинье, чем человеку, – высоко поднятый клюв со свистом понесся вниз, набирая скорость. Через пару секунд рельефное заточенное железо вонзилось в грудь, разворотив человеческую плоть и забрызгав все вокруг кровью. Руки цирюльника тут же безвольно обвисли на крестовине.

Собравшаяся на площади толпа беззвучно ахнула, многие поспешили прикрыть глаза руками от ужаса. Кое-кто упал в обморок, другие подались назад в неосознанной попытке ретироваться, но неумолимые воины в черных кольчугах угрожающе выставили копья и занесли мечи – по замыслу хозяев представления, приготовленное блюдо из мук, страха и крови жителям Теала следовало вкусить до конца.

– Эанин Таэ! – скомандовал высокий страж в вороненом крылатом шлеме.

Двое воинов при помощи длинных копий с загнутыми крюками на остриях выхватили из толпы очередного приговоренного: черные смоляные волосы, карие глаза и смуглый оттенок кожи – все выдавало в нем представителя народа ар-ка, или, как их еще называли, цыган. Толпа на площади даже как-то выдохнула с облегчением – хвала Синене, следующим на смерть отправится не твой кузен или сосед, живущий в доме напротив, а всего лишь безродный ар-ка. Но взгляды, бросаемые цыгану вслед, были вовсе не злыми – напротив, сегодня горожане сочли бы за лучшее не вспоминать о присущей представителям ар-ка грубости натуры, хамоватости и им приписываемых (часто справедливо) вредительстве и воровстве. Сегодня всех, кто был на площади, роднило одно: страх, подкрепляемый ненавистью, перед жестокими убийцами, захватившими город и превратившими его размеренную жизнь в вырванный из грез какого-то безумца кошмар.

– Прощайте, братцы! – прокричал ар-ка, вися в руках тюремщиков, тащивших его к дыбе. Его безрукавка распахнулась, явив людям страшную резаную рану через всю грудь, из которой сочилась кровь, – храбрец явно не сдался эльфам без боя и сейчас едва пребывал в сознании. – Эй, малый! Проверь-ка упряжь! Да не забудь про оси и колеса! Мы к милосердной Аллайан, братцы, сегодня держим путь!

Сильные руки буквально вдавили ар-ка в крестовину дыбы. Раздались щелчки – ступни и кисти зафиксировались в железных оковах. Выдвинувшиеся снизу острия впились в измученное тело, заставляя хребет выгнуться, при этом подставляя грудь клюву.

– Запрягай… – только и прохрипел цыган.

По мостовой стелился блеклый предрассветный туман. Он, словно стая потерявших последний стыд крыс, клочьями растекался по переулкам, прошмыгнув мимо уличных лавок и навесов, нырял в щели между домами и даже, совсем уж ничего не страшась, неспешно поднимался над холодными серыми крышами. Бояться ему было нечего – он сам по себе был страхом, мокрым и липким, как выступивший на спине у приговоренного узника пот.

На опустевшей и погруженной во мрак рыночной площади, где в этот ночной час не осталось ни единой живой души и властвовал ко всему безразличный туман, раздались шаги. Они звучали гулко и одиноко, как звуки, издаваемые последней птицей, бьющей клювом по трухлявому дереву в опустевшем лесу. Тук… Тук-тук… Деревянные набойки на каблуках негромко постукивали по брусчатке, в то время как сгорбленная фигура в бесформенном черном плаще с накинутым на голову капюшоном пробиралась через утопающую в лунном свете площадь.

В те минуты, когда бледный серп ненадолго проглядывал сквозь плотные облака, порой можно было различить застывшие на земле силуэты. Тогда идущий, чтобы не споткнуться или не упасть, осторожно переступал через тела, лишь изредка бросая взгляды на тех, кто без помощи способного оживлять мертвецов темного колдовства уже никогда не поднимется на ноги и не вернется домой.

Взгляды погибших сверлили человеку спину, но тот не оборачивался – он заставлял себя не думать о том кошмаре, что творился здесь всего несколько часов назад. Помимо изувеченных тел, которые никто не потрудился убрать – эльфы оставили их «в назидание» жителям города, – о многочисленных казнях напоминал и оставленный тут же жертвенник-плаха. Балка-балансир с окровавленным крюком одиноко возвышалась над утонувшей в тумане площадью, где-то под ней была и забрызганная алым дыба – жуткая крестовина этой ночью стала последней ступенью для путешествия за Край множеству жизней.

Человек в плаще не смотрел в ту сторону – он неспешно шагал, старательно обходя мертвецов, пока не оказался в самом центре этой погруженной в туман и предрассветный сумрак пустоты.

Здесь странник остановился и откинул назад капюшон. Показались глубокие морщины, горбатый нос и спутанные седые пряди, ниспадающие на смуглое лицо. Человек распахнул плащ, под накидкой оказался висящий на заплечном ремне музыкальный инструмент – старая обшарпанная шарманка, богато сверкавшая некогда серебром окантовки, но сейчас словно обобранная и обглоданная сворой голодных нищих – казалось, что она уже не может играть в подобном состоянии, но старик прекрасно знал, на что способна его «Катарина». Сегодня она пропоет такое, что многим слушателям будет стоить самой дорогой из монет – жизни, другой оплаты его выступление недостойно. Шарманщик поднял голову и бросил последний взгляд на часы, стрелки которых отмеряли время на башне ратуши, – лунный свет как раз выхватил из темноты циферблат. После он неспешно закрутил ручку на своем инструменте. Время пришло…