Сергей Алексеев - Волчья хватка

И ни разу не промазал. Такого обилия этих ангелов смерти, пожалуй, не было ни в одной точке земного шара. После каждой гранаты до десятка воронов превращалось в чёрные лохмотья, но на смену им прилетало ещё больше.

На этих птиц не охотились ни люди, ни звери, и сами они не расклевывали трупы павших своих сородичей.

Они были несъедобны и потому вечны.

Когда за раненым прапорщиком пришёл вертолёт, пилоты побоялись сажать машину в непосредственной близости: на каменном склоне валялось десятка три душманских трупов — это то, что они наколотили в паре с Анваром, и поднятая винтами чёрная туча в буквальном смысле закрыла небо.

Вороньё в тех краях размножалось и жирело от долгой войны…

Три эти птицы сидели сейчас на сухой ели низко от земли и внимательно наблюдали за движением человека, не забывая коситься под дерево. Чего-то ждали…

Ражный отвернул в сторону и пошёл прямо на сухую ёлку — вороны нехотя взлетели, закричали недовольно, заругались, что отнимают добычу.

Волчонок сидел на корневище и подпевал отцу. Он даже не дёрнулся, когда оказался в человеческих руках, ибо взят был за холку, как носила его мать.

— Вот ты где, брат… А от мамаши твоей одна шкура осталась…

Щенок открыл глаза, чем удивил человека.

— Интересно… Пуповина не отсохла, а смотришь. Щенок тихо заурчал. Ражный крепче взял за загривок и тут увидел тонкие молочные зубы в пасти зверёныша.

— И ещё с клыками… Да ты, брат, вундеркинд. Волчонок или властную руку почувствовал, или посчитал, что взят материнскими зубами — обвис, вытянув лапы. Взгляд щенка был уже осмысленным, реагировал на движение и предметы — знать, давно освоился с окружающим миром.

— Ладно… А где твои братья-сестры? Или всех мамаша подъела?

Вороны кружили над головой: их добыча сейчас была в руках человека. Ражный понаблюдал за их полётом, сунул в карман волчонка.

— Значит, подъела… Такая здоровая, а всего троих родила и только одного тебя оставила. Видно, не зря говорят: чем меньше рождаемость, тем выше организация и интеллект. Пошли, что ли?

Зверёныш чуть поволохался в кармане и затих. Кудеяр почти зарыл волчицу, однако, заметив хозяина, бросил лопату и сел. Ражный сдёрнул с него брезентовую куртку, завернул щенка и, завязав узлом, положил на колодину. Раб тут же оказался рядом, просунул руку в узелок, погладил волчонка, не вынимая.

— Какая мягкая шёрстка. Плюшевый… Вы что с ним станете делать, хозяин?

Ражный не удостоил его ответом, ибо сам не знал, что теперь делать с волчонком. Конечно, надо бы отдать полякам, да почему-то чувствовал нарастающий внутренний протест, в основном продиктованный обидой, что упустили они вчера матёрого и теперь добавили ему работы перед поединком.

Пользуясь молчанием, раб достал щенка, заглянул в пасть, осмотрел снаружи.

— Редкий случай, — заключил равнодушно. — Пуповина свежая, а глаза открылись… Как это понимать, президент?

И вдруг как-то странно пискнул, отшвырнул щенка и зажал основание большого пальца.

— Вот сука!.. И зубы есть! — Кудеяр тут же справился с собственным испугом, взял привычный саркастический тон. — Как считаете, волчата могут быть бешеными от рождения? Как люди, например?

Ражный не удостоил его ответом, сунул детёныша назад в куртку, застегнул «молнию», завязал в узел, после чего бросил лопатку.

— Трудись.

Кудеяр усмехнулся в бороду и промолчал, чётко зная черту в их отношениях, переступать которую не следует, ковырнул землю. Птицы, зревшие коварство, возмущённо сорвались со своих мест и с клёкотом возреяли над головами. Ражный подтянул к себе ружьё, но пожалел картечь — дробовых патронов в патронташе не оставалось…

Напарник насыпал зачем-то холмик над могилой и, как всякий раб, работающий из-под палки и по приказам, дело до конца не довёл.

— Утрамбуй землю и привали сверху камнями, — распорядился Ражный.

— А на хрен это надо? — утомлённый жарой и потому ленивый, спросил Кудеяр. — Экология, что ли? Да кто сюда придёт?..

Чтобы прекратить «разговорчики в строю», когда-то хватало одного взгляда; теперь невольник распоясался и будто бы не замечал, что хозяин тихо вскипает.

Ражный молча дал пинка в тощую задницу. Кудеяр зарылся головой в мелкий густой ельник, но тут же вскочил, поклонился.

— А, да!.. Прошу прощения, президент. Слушаюсь…

И опять же кое-как примял ногами холмик, поплёлся выковыривать камни из земли.

Кудеяр в последнее время начал смелеть, и, если пока ещё не нарушал условий договора, то в речи его Ражный все чаще слышал издевательский тон. Поставить на место его можно было в любой момент и за малейшее своеволие — бывший прапорщик знал много лекарств от наглости, однако оттягивал время, поджидая тот случай, когда невольник утратит бдительность, нарвётся окончательно и когда сделать это можно изящно, со вкусом, один раз и навсегда. Он ненавидел своего раба, презирал его прошлый и нынешний образ жизни, былую учёность, подвижный, с налётом ржавого цинизма, ум, поскольку все это являлось флёром, туманом, прикрывающим примитивную, трусливую натуру. С точки зрения Ражного, его было бессмысленно перевоспитывать либо прививать какие-то достойные человека, благородные качества. Он был раб от природы, ибо уважал только силу и перед ней преклонялся, даже если при том держал фигу в кармане. И как всякий раб, так или иначе получив власть, становился неумолимым и жестоким, но стоило ему почувствовать силу, как он мгновенно становился самим собой и готов был сапоги лизать.

И это неприятное общение с рабом неожиданно излечило: волчий плач забылся, плёнка стёрлась, не оставив даже воспоминания скорбной мелодии. Но теперь мысли занял Кудеяр, от которого перед поединком следовало избавиться, как от мерзкого раба, негодного человека и души, все-таки зависимой от воли Ражного.

Первая в жизни схватка в дубраве вполне могла оказаться и последней, то есть, окончиться славной, но смертью, и по древнему правилу он не мог оставить после себя хотя бы одну зависимую душу — жену, ребёнка, возлюбленную или пленника-раба, приведённого с чужбины. Поэтому до первого поединка Ражный не имел права жениться, заводить детей, хозяйство и рабов…

Кудеяр прибился на охотничью базу прошлой осенью, и Ражный до сих пор не знал его настоящего имени, что, впрочем, было не особенно интересно.

Однажды он приехал из города (провожал на поезд группу иностранцев) и увидел выбитые стекла и пострелянные стены, а сторож — сорокалетний мужик, бывший классный сварщик и Герой Соцтруда, а ныне тихий алкоголик Витюля, оказался в таком сильном возбуждении и страхе, что поначалу ничего не мог добиться от него и потому сам осмотрел базу: из кладовой и морозильной камеры исчезли продукты, палатка, меховой спальный мешок и совсем странно — икона Сергия Радонежского из зала трофеев. Сторож был хоть и храбр на словах, чуть выпив, стучал себя в грудь и Золотую Звезду показывал, однако на рожон не полез, и когда к охотничьей базе подрулила иномарка, а оттуда вышел бандит с автоматом, смекнул, что в открытом бою проиграет, потому взял свою одностволку и спрятался на чердаке, осторожно замкнув входную дверь на внутренний замок.