Сергей Алексеев - Волчья хватка

Он не участвовал в настоящих поединках, кроме потешных, учебных, однако несколько раз видел ристалища на Валдае и в Ражном Урочище сразу же после схватки: накренённые к земле молодые дубы, сбитые лохмотья коры и древесины на ближних к поляне деревьях, кругом свежие сучья, зелёная листва и взрытая на полуметровую глубину земля, будто стадо секачей кормилось или ураган промчался. Он не знал исхода борьбы, не видел, да и не мог видеть участников, однако хорошо представлял, что здесь происходило, ибо не только следы на земле — и в самой Роще, в воздухе и пространстве ещё кипела Яростная, пузырящаяся энергия поединка. Если отец сам не участвовал в состязании, то как хозяин Урочища приходил сюда уже после схватки, чтобы в буквальном смысле замести следы, и брал с собой Вячеслава.

Но когда боролся здесь сам, все оставалось в тайне даже от сына.

До глубокой ночи Ражный рыхлил ристалище, выскребая, выбирая из него камешки, лесной сор, жёлуди и старые корневища. Готовил круглый, упругий борцовский ковёр, площадью в тридцать шесть квадратных сажен. С момента, как он дотронулся до этой земли, пошёл особый отсчёт времени: теперь он всецело принадлежал поединку, не мог ни на минуту оторваться, уйти куда-то и был готов в любой миг отвести какую-либо угрозу схватке, не допустить срыва, устранить из Урочища кого бы то ни было. Вероятно, кому-то и когда-то удавалось все-таки тайком, издалека подсмотреть за предками Ражного, среди ночи в глухом лесу возделывающими пашню. И ничего, кроме недоумения и страха, эта потаённая работа не вызывала, отсюда и брала начало колдовская слава…

А что ещё мог подумать оглашённый — несведущий и любопытный человек?

После смерти отца в роще не было состязаний, поскольку Вячеслав не вступил в совершеннолетие, а значит, и в права наследства вотчины. Ристалище, как всякая отдохнувшая земля, могло быть особенно плодоносным, и на это обстоятельство более всего полагался Ражный, и сейчас, обласкивая свою ниву, он, как дерево, тянул из неё силу и сок энергии. Но этого было слишком мало, чтобы восстановиться после охоты на матёрого; обычно вотчинники, возделывая борцовский круг, получали от него некий десерт, после того, как основательно насытились, добавляли последние штрихи упорства и воли: земля впитывала и хранила силу, оставленную здесь поединщиками…

Он же был голоден и страдал от волчьего аппетита…

Перед рассветом, не завершив своего земледельческого труда как бы хотелось, как учил отец, он установил столб солнечных часов и почувствовал, что может внезапно сломаться и заснуть прямо на ристалище, и тогда бы земля отняла даже то, что дала. Убрав инструмент, Ражный взял волчью шкуру и ушёл под дуб Сновидений. Если Колеватый раскрыл тайну деревьев Урочища, то непременно хоть пару часов, но поспал здесь и видел вещий сон, растолковав который можно узнать исход поединка. В это верил каждый засадник, а хозяин Урочища норовил хоть на часик вздремнуть под вещим древом…

Прежде чем лечь самому, вотчинник обследовал всю северную сторону подножия дуба, в основном наощупь, но явных следов поединщика не обнаружил, поскольку земля оказалась выкатанной кабанами, устроившими тут лёжку.

Может, во сне увидел себя победителем и потому презрел законы, протопал по ристалищу? Или вообще не искал этого места, будучи уверенным в своих силах?

Так и не разобравшись, он расстелил шкуру мездрой кверху, затем достал фляжку с волчьей кровью, разделся и стал натираться.

Когда его предки ходили на поединки по чужим вотчинным рощам, то вбивали в Поклонный дуб медвежьи клыки.

Ражный вёл свой род от охотников.

Наливая кровь в ладонь, он старался не обронить ни одной капли и так же бережно втирал её в плечи, руки, грудь, ноги, оставляя чистыми лицо, голову, пятна в области сердца, солнечного сплетения и зарубцевавшейся раны на боку, где отсутствовали ребра. Серая в предутренних сумерках жидкость впитывалась почти сразу, и вместе с ней входила в его тело тончайшая сакральная энергия, существующая только в крови и нигде больше. Она несла в себе огромную по объёму информацию, в том числе способную изменять генетический код. Человеческая и звериная кровь были несовместимы, и потому организм забирал из неё лишь то, чего недоставало — волчью ярость выносливость и отвагу, — но во время переливания от человека человеку происходили непредсказуемые, стихийные изменения, и потому, когда в полевом госпитале Ражн ому попытались влить консервированную кровь, неведомо у кого взятую, он встал с койки и ушёл в свою бригаду.

Натеревшись, он лёг на шкуру, прижал к ней позвоночник, нашёл место у бёдер, чтобы положить на мездру ладони, сделал глубокий вздох и мгновенно уснул.

Через три недели ему уже не хватало молока Гейши; волчонок сосал один за четверых, вскоре отлучив родных щенят от материнских сосцов, поскольку рос быстрее, чем её дети. Точнее сказать, отлучили вдвоём с человеком, с которым свела его судьба, поскольку догадливый и сообразительный, он приносил зверёныша в кочегарку ко времени, когда вымя наливалось молоком. Родные полуторамесячные щенки уже лакали коровье молоко, ели творог, отварное мясо и бульон, однако же тянулись к вымени, а оно всегда было пустым. И гончая уже привыкла к чужаку, приноровилась к устрашающему запаху и, чувствуя в зверёныше природную, ярко отличимую от своих щенят силу жизни и мощь рода, с удовольствием питала его своим молоком, словно отдавая дань далёкому прошлому, своему изначальному корню, дикой, но прекрасной стихии. Скрытая до поры до времени страсть и стремление омолодить, взбодрить собачью кровь помимо воли возбудили в ней материнскую любовь к зверёнышу; и это чувство потрясающим образом уживалось с чувством иным — извечным страхом и ненавистью.

Самоуверенный и спесивый человек наивно полагал, что нет ничего в мире основательнее и вернее, чем собачья преданность; он с гордостью принимал эти знаки, когда пёс лизал ему руки, исполнял команды и был готов повиноваться. И невдомёк ему было, какие природные силы таятся в приручённом ласковом существе. Впрочем, и сами собаки того не ведали, и когда блуждающие токи, вызванные средой, достигали от рода заложенные, но спящие инстинкты, происходил взрыв, от которого сотрясались все приобретённые за тысячелетия жизни с человеком привычки и обычаи.

Гейша кормила волчонка, и чем он больше высасывал из неё жизненного сока в виде молока, тем с большей страстью она вылизывала его, подчиняясь зову смутного чувства. Человеку, наблюдавшему сие действо, казалось, что происходит это от материнского желания вычистить, обеззаразить детёныша, обласкать его, возможно, утешить боли в животе, случающиеся от щенячьей жадности.