Алла Белолипецкая - Орден Сталина

– Вальпургиева ночь как раз много чего означает, – возразил всадник. – Мощи святой Вальпургии были перенесены в церковь Святого Креста в Айхштадте 1 мая 877 года от Рождества Христова, и с тех пор каждая ночь накануне годовщины этого события отмечается особым образом.

– Но ведь Вальпургия была праведницей. С какой же стати в ее праздник пляшут ведьмы и веселятся черти? Разве есть в этом хоть какой-то смысл?

– Ты не хуже меня знаешь, – заметил карлик, – что в канун самых больших праздников христианского мира всегда происходит нечто необычное. И не в наших правилах отступать от традиций.

– Боже, какой идиотизм! – Григорий Ильич закатил глаза.

И тотчас поплатился – и за свою дерзость, и за неуместное поминание имени Господа. Произошло невероятное: лошадь, на которой восседал карлик, без всякого разбега подпрыгнула высоко вверх, словно была она не лошадью а, скажем, блохой, которую подковал Левша. И, еще находясь в воздухе, скакун лягнул сотрудника НКВД, угодив ему по лицу.

При этом лошадиные ноги на мгновение попали в освещенную зону, создаваемую фонарем чекиста. И Анна увидела, что, во-первых, ног у лошади две , а во-вторых, заканчиваются они не копытами, а птичьими лапами: для пернатого существа весьма крупными, такими, что они подошли бы, пожалуй, какому-нибудь африканскому страусу.

Страусовые когти прошлись по щеке Григория Ильича, оставив на ней три глубокие борозды с расходящимися краями; сотрудник НКВД с воем схватился за физиономию. Впрочем, тотчас выяснилось, что нанесенный ему ущерб совсем не так значителен, как могло бы показаться. Из глубоких ран не вылилось ни капли крови, а следы от когтей, едва чекист отнял от лица руку, стали вдруг сами собой затягиваться – как затягиваются следы от ложки на поверхности густой сметаны. Так что щека Григория Ильича уже через полминуты приобрела прежний вид: сделалась гладкой, загорелой и лишенной свойственных зрелому возрасту отметин.

Семенов на всякий случай стал отодвигаться в сторонку, однако лошадь карлика никаких признаков агрессии более не выказала. А сам всадник проговорил, как ни в чем не бывало – голосом деловитым, лишенным эмоций:

– Подойди ко мне и наклонись. Я должен передать послание.

– Что за блажь – говорить на ухо? Как будто кто-то может нас услышать… – Возмущенно ворча, чекист тем не менее приблизился к лилипуту и согнулся над ним. – Да и вообще, для чего встречаться здесь, впотьмах? Неужто другого места…

– Замолчи и слушай! – перебил его карлик, после чего, приблизив губы к самой ушной раковине Григория Ильича, минуты три что-то едва слышно шептал ему; Анна ни одного слова не разобрала.

Когда карлик умолк, Семенов сокрушенно воскликнул:

– Опять эта ваша любовь к символам! – Однако на лице его, противореча тону, отобразилось удовольствие и радостное предвкушение: услышанное ему явно очень понравилось.

– Это еще не всё, – проговорил карлик. – Помимо сообщения я должен передать тебе посылку.

Из сумки, притороченной к седлу прыгучей лошади, странный почтальон извлек небольшой квадратный сверток, обернутый черной бумагой. Григорий Ильич тотчас его схватил, отодрал с одного угла бумагу и заглянул внутрь. Взор его сделался недоуменным.

– Что это?

– То, что тебе понадобится для выполнения задания. Я уполномочен объяснить тебе, как с этим обращаться. И еще: мне велено тебя предупредить, чтобы ты не смел использовать это не по назначению. Тобой и так недовольны.

– Почему же это, хотелось бы знать, мной недовольны ?

– Ты еще имеешь наглость спрашивать – почему? – Лилипут даже всплеснул руками – затянутыми в перчатки, но совсем не в рабочие: в перчатки из дорогой черной замши. – А прошлогодняя история с «Челюскиным»!..

– Так ведь всё равно кому-нибудь было бы поручено это сделать! – воскликнул Григорий Ильич. – А я совершил всё быстрее и эффективнее, чем смогли бы другие!.. Раз, – он прищелкнул пальцами, – и пароход на дне Чукотского моря!

– Ты привлек к «Челюскину» внимание всей страны! И невесть сколько самолетов прилетало в район, где он затонул! А если б их пилоты увидели?..

– Если б увидели – парочкой новоиспеченных Героев Советского Союза стало бы меньше, – сказал Григорий Ильич.

– Ну, ладно, я тебя предупредил, – отчеканил карлик, которому эта словесная перепалка явно надоела. – Еще раз превысишь полномочия, будешь отозван. Навсегда. Твоя задача – сделать только то, что тебе приказано. – Вновь понизив голос, карлик произнес несколько фраз, указывая на посылку с надорванным углом, а под конец произнес: – Помни – восемнадцатое мая.

Не прощаясь, он дернул поводья своей странной лошади и направился прочь – в сторону уходящего под землю туннеля метро. Правда, скакун при этом как-то очень уж громко топал, и Аннин сон от этого начал уходить, развеиваться – а вместе с ним развеялся, растаял в воздухе и всадник-почтальон.

Когда узница открыла глаза, в ее камеру, стуча сапогами, входили два охранника.

– Пора начинать свадьбу , – произнес Григорий Ильич в тот самый момент, когда Николай Скрябин пытался отгородиться от наседавших на него фантомов.

Семенов обращался к четырем мужчинам в форме НКВД. Были они не слишком высокого роста, не слишком крепкого телосложения, но при этом внушали всякому, кто сталкивался с ними не по долгу службы, непреодолимый, не поддававшийся объяснению ужас. Вероятно, было что-то особенное у этих граждан в глазах: слегка провалившихся, окруженных синеватыми тенями, как это бывает у всякого, кому приходится много работать по ночам. Приглашение к свадьбе не вызвало в этих глазах ни малейшей перемены. Ясно было: к роли шаферов на подобных мероприятиях они привыкли давным-давно.

Разумеется, свадьба, намечавшаяся на Лубянке, не была обыкновенной. В преддверии ее шаферы вывели из камер внутренней тюрьмы НКВД шесть человек, среди которых и впрямь имелась одна женщина, но по своему виду на невесту она явно не тянула. В таком наряде: грязной, порванной в нескольких местах блузке, истрепанных понизу брюках, – постыдилась бы вступать в брак даже какая-нибудь парижская клошарка. Однако в сравнении с тем, как выглядели ее потенциальные женихи , она смотрелась подлинной королевой.

От лиц пятерых мужчин, которые стояли, глядя в пол лубянского коридора, почти ничего не осталось. То есть лица-то, конечно, у них были, вот только ничего общего со своими прежними чертами они теперь не имели. Цвет их был иссиня-чёрен, и чернота эта там и сям пятнилась, пересекалась багровыми кровоподтеками и едва засохшими следами рассечений: глубоких и мелких, бессчетных по своему числу.