Анна Старобинец - Первый отряд. Истина

— …До свиданья, друг мой, безруки, без слова, не грусти и не печаль бровей…

— Красивое стихотворение. Но почему друг хочет грустить? Иго друг — он ведь скоро вернется…

— Он не вернется, Амиго.

— Почему? Он же говорит «до свидания». Значит, «до встречи». Значит, он скоро придет.

— Нет. На самом деле он уйдет навсегда. Он умрет.

— Что значит «умрет»?

— Его больше не будет.

— А кто будет?

— Никого, Амиго.

— Друг — это ведь я. Это Амиго. Про меня стихотворение, да?..

— Красивое стихотворение, — говорит Эрвин. Я рассказала тебе стихотворение?

— Да, только что. Ты разве не помнишь?

— Нет, это, наверное, во сне…

— Странно. — Он хмурится. — Кто-нибудь рассказывал тебе это стихотворение недавно?

— Какая разница.

Чернильное озеро в каменном кольце гор густо сочится туманом — как будто там, глубоко под землей, кто-то развел походный костер и теперь варит уху из песка и ила, каракатиц, ракой и рыб в высоком котле с рваными осыпающимися краями.

Несмотря на увечье, беспалый ловко управляется с веслами.

не человек, не дух и не демон

Он гребет ритмично, как автомат, и скрип весел в уключинах словно бы исходит из него самого.

какой-то слегка изувеченный механизм…

Ника и старуха Ткачева сидят на носу лодки. У их ног валяется катана в черном чехле. И еще большая канистра с чем-то темным. У Ники в руке овальный бубен, обтянутый кожей оленя. ()на смотрит на скалы, на гигантский отпечаток человеческой фигуры в камнях. Который выглядит так, словно кто-то большой и усталый, кто-то пришедший издалека, кто-то, для кого камни все равно, что мягкая глина, — словно этот кто-то прислонился к скале отдохнуть. А потом пошел дальше. Варить свою уху из тумана…

Близнецы — на корме. Они смотрят не на скалы, а выше, и в четырех одинаково синих глазах отражаются четыре одинаково круглые луны.

Все молчат. Беспалый выгребает на середину Сейдозера и говорит:

— Дальше пешком.

Он поднимает канистру и отвинчивает от нее крышку.

Протягивает канистру Нике. И говорит:

— Тут клюквенный сок.

Она берет канистру. Она почему-то знает, что делать. Чтобы не испугать духов, чтобы их обмануть, чтобы духи не поняли, что к ним проникли живые… Она выливает часть сока себе на лицо. Себе на одежду. Передает канистру дальше — чтобы то же самое сделали близнецы и Ткачева…

Они тихо покачиваются в лодке — четыре окровавленных человека и их проводник. Потом Ника встает на ноги и стягивает с себя майку. Близнецы смотрят на ее грудь двумя парами синих, голодных глаз. Они сидят, плотно прижавшись друг к другу. Их пепельные кудри, их пепельные лица в темно-красных потеках. Они похожи на раненого двухголового волка.

— Не смотри на меня, Оборотень.

Они синхронно закрывают глаза.

Она снимает с себя всю одежду, она знает: для настоящего обряда нойд раздевается полностью. Она бьет в бубен — она знает: главное, это чтобы был ритм, и не важно, какая песня… Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…

Speak softly, love, so no one hears us but the shy

Она бьет в бубен. Она прикрывает глаза.

The vows of love we make will live until we die

Она видит, как Оборотень разрывается надвое, и один остается сидеть, а другой косо падает вперед, на дно лодки. Она видит на три четверти наполненный шприц в руке у того, второго. Он встает в полный рост, он идет, раскачивая лодку, вперед. Он подходит к Ткачевой и говорит:

— Закатайте рукав.

— Что это?

— Волшебный раствор. В свое время вы были с ним неплохо знакомы…

Старуха закатывает рукав кофты. Ее рука крупно дрожит. Он вонзает иглу в старческую вспухшую вену. Старуха закрывает глаза. Улыбается уголком рта, потом оседает, кладет голову на облупившийся деревянный борт лодки…

— Теперь ты, — говорит он Нике. Он сжимает ее голую руку, держащую бубен, чуть выше локтя.

— Мне это не нужно, Эрик. — Она медленно качает головой. — Я и так уже вижу границу.

Но он не слушает.

Острие иглы кажется ей холодным и каким-то настойчивым. Словно ее кусает оса с ледяным тонким жалом. Засыпая, она видит, как Эрик вводит себе в вену остаток раствора. Засыпая, она продолжает бить в бубен…

Она выходит из лодки, вслед за беспалым, и идет за ним по реке, по тонкому прозрачному льду. Она идет и бьет в бубен. Она не забывает про ритм.

My life is yours… and all because… you came into my world with love so softly love…

Беспалый волочит за собой ее меч, острие прочерчивает по льду прямую тонкую борозду. Но вскоре лед теряет свою прозрачность, превращается в хрусткое крошево. Ступать по нему босыми ногами больно. Словно это не лед, а битое бутылочное стекло…

Небо серое, зимнее, стылое, и только луна на нем кажется отвратительно теплой, наливается желтым соком, распухает, как воспаленный гнойник…

Ее проводник останавливается и с силой вдавливает в рассыпчатый лед острие меча. Нажимает на ручку сверху. Катана легко соскальзывает под лед.

— На перемирие и на казнь идут безоружными.

Впереди видна башня, тонкая и высокая, с перетянутыми стальными тросами кольцевыми сечениями. Параболические антенны облепили верхушку, как грибы-паразиты. Как приманка для заслоняющей небо гигантской луны…

Она бредет вперед, к башне, по ледяной узкой тропинке. Слева и справа от нее тянется заграждение из металлической сетки, поверху вьется терновыми кольцами колючая проволока. Идет снег, густой и плотный, как пепел, и за его пеленой она не сразу различает людей. Людей по ту сторону металлических заграждений.

Они стоят, прижав лица к сетке, вцепившись пальцами в металлические ее сочленения, уставившись на Нику сотнями стеклянных немигающих глаз. Они стоят неподвижно и тихо — но лишь до тех пор, пока она их не видит. Они словно включаются, когда она их замечает.

Она идет, а они бьются о сетку, что-то выкрикивают, поют и рыдают. Кто-то тянет к ней руки через отверстия в сетке, лоскуты серой одежды и кожи повисают на мерзлом металле. Кто-то шепчет проклятия, кто-то визгливо, в истерике, повторяет обрывки молитв, несколько женщин в первом ряду ожесточенно и дергано крестятся — как будто чиркают раз за разом ото лба к увядшим грудям подмокшими спичками.