Виктор Косенков - Я – паладин!

Солнце поднималось над горизонтом едва-едва. Показывало край, висело некоторое время словно в нерешительности и снова опускалось. Зверь в Лесу выл не переставая, близко-близко от деревни. Словно почуяв свежую кровь. От этого воя мама плакала по ночам, а отец сделался злым и раздражительным. Он целыми днями сидел в доме. У окошка. Ел сухари и запивал их какой-то мутной жидкостью, которую наливал из большой бутылки. Иногда он засыпал там же, за столом. Тогда Леон укрывал его овчиной и подталкивал под голову мягкие рукавицы.

В хлеву маялась скотина. Мать то и дело впадала в какое-то полузабытье. Сидела на лавке, как неживая, сложив ладони на коленях и глядя в пространство пустым взором. Из этого состояния ее могла вывести только сестренка. Когда маленькая начинала плакать, мать вздрагивала, бежала к ней на нетвердых, будто со сна, ногах. Кормить овец, корову и птицу она забывала. И Леон взял эту обязанность на себя.

Готовить еду ему тоже приходилось самому. Радовало только то, что родители были нетребовательны к еде.

Мать почти ничего не ела, а отец жевал то, что давали. Равнодушно.

В других домах было не лучше.

Отец Карла помутился рассудком.

Сначала он кинулся через реку. В Лес. Его пытались удержать, но он вырвался, принялся рубить деревья. Потом побежал в чащу.

Его не было два дня. Все уже подумали, что отца Карла нет в живых. Но он вернулся. Оборванный, с растрепанными седыми волосами. И совершенно безумный. Утверждал, что встречался с Карлом, что тот жив и здоров. Но ему никто не верил. Старушка-знахарка пыталась отпаивать его своими хитрыми травами, священник читал молитву. Но тщетно. Отец Карла носился по деревне. Иногда веселый и радостный, с цветными лентами, привязанными к палке. Иногда испуганный, злой. Он забросил хозяйство. Кто-то говорил, что его тело изуродовано. Рваные раны, страшные царапины, следы зубов, человеческих зубов. Что уж было с ним там, две ночи в Лесу, никто не знал. Леон даже боялся себе представить.

По пропавшим детям отслужили панихиду. Отец Тиберий стал так плох, что и стоял-то едва-едва. На службе он часто замирал, а очнувшись, смотрел тоскливо, будто видел в своем забытьи что-то печальное и неотвратимое.

Славко, брат Карла, из дома не выходил. Только один раз Леон видел его в окно. Маленький, бледный, с большими страшными глазами. Будто бы чуть светящимися в темноте. Или показалось?

Его мать появлялась на улице регулярно. Она ухаживала за мужем. Посещала церковные службы. Даже иногда улыбалась. Скромно, будто стыдясь своей улыбки. При этом женщина таяла на глазах, ссыхалась, худела. Ей пытались помочь те, кто еще сохранил какие-то чувства в этой отупляющей, воющей зимней ночи.

Через некоторое время она исчезла.

А еще через несколько дней к завыванию зверя прибавился еще один звук. Это отец Карла, безумный, заламывая руки, в одной холщовой рубахе, волок по снегу санки с мертвой женой. И выл, выл…

Рыть могилу в промерзшей земле не стали. Свезли на погост так. Спрятали в склеп и привалили дверь камнем.

Славко взял к себе отец Тиберий. Мальчишка помогал ему на службах и вроде бы выправился. Уже не смотрел так дико, по-звериному. Хотя никто не слышал от него и слова с тех пор, когда дети вернулись из леса. Вскоре в церковь перебрался и его отец. После смерти жены тихий, пугливый, он убирал снег на дорожках, что-то мастерил из дерева, подновлял стены. И молчал. Так же как его сын.

Его дом постепенно занесло снегом, крыша осела, провалилась. Будто и не было.

Однажды в деревню зашли волки. Никто не вышел, чтобы их прогнать. И казалось, звери ждали именно этого. Они разбрелись по улицам, осторожно ступая по свежему снегу и заглядывая в окна светящимися глазами.

Леон видел, как они принюхиваются к теплому воздуху из хлева. Слышал, как глухо рычат, слыша испуганное блеяние овец. Но выйти из дома не решился. Отец спал, уронив голову на руки. Мать сидела в сонном оцепенении. В доме было тихо, только потрескивали дрова в печи.

Волки были знаком. Страшным признаком того, что люди сдались. Перед зимой, смертью и зверем из Леса, которого на деле никто не видел, но зато слышал каждый. Своим воем он задул огонь в душах, выморозил их, лишил страсти, жажды к жизни. И волки чувствовали это.

Потому что больше всего животные боятся огня. Пламени костра или огня, горящего в сердце человека, не важно! А сейчас в деревне только пахло гарью…

Волки ушли утром. Но вернулись на следующую ночь. И снова ходили под окнами, подходя все ближе и ближе. Зло рычали. Метили заборы.

Солнце, точнее, тот его кусочек, что теперь поднимался над горизонтом, снова прогнало их. Но Леон знал – не надолго. Он осторожно вышел на улицу. Посмотрел на двор, испещренный следами крупных лап. Прошел в овин. Овцы испуганно жались к дальней стене. Корова, увидев его, замычала и опустила рога.

– Тихо, тихо… – Леон осторожно погладил буренку по пятнистому боку. – Тихо.

Кинул в ясли сена. Выкинул лопатой свежую лепешку. Проверил кур. Яиц не было.

Осмотрев двери, он обнаружил следы когтей. Волки всю ночь царапали створку. На свежем снегу лежали свежие щепки.

Крепкие звери. Сильные. Если прорвутся к скотине, всех зарежут.

В отчаянии он опустился на снег.

Что же делать?

Леон кинулся домой. К отцу. Но тот только ворчал что-то, отмахиваясь от сына.

– Папа!!! Папа!!! – кричал Леон. – Волки, папа!

– Дома сиди, – буркнул отец. – Нечего по улице шляться. Дома.

– Так овец же порежут, пап! Овец! И коровку…

– Скотина не человек. Дома сиди. Глядишь, обойдется.

Через хмель, через одурь прорывалось только одно, вбитое годами, поколениями, веками крестьянское – не суйся, хуже будет! Не суйся, терпи! Терпи и пройдет! Подождем!

Что нужно, чтобы крестьянин взялся за вилы? Что должно произойти? И не будет ли хуже от того? Не дело крестьянину воевать. Сунувшись в чужое и чуждое ему дело, человек земли и плуга теряет себя. И либо идет лиходействовать, либо пьет беспробудно, до помрачения рассудка. И чем крепче его разум, тем больше пьет. Чтобы не сгинуть совсем. И хоть как-то дождаться своего времени. Весны?..

Леон бессильно опустил руки. Он подпер двери в овин. Привалил изнутри колодой. Снаружи понатыкал в снег как мог крепко острых точеных кольев. Облил дверь водой. Застынет – будет скользкой. Затворил все ставни и приготовил вилы. Как и все мальчишки, он умел метать пращей камни и мог бы при удачном попадании ранить, а то и убить волка. Проломить ему голову или подбить лапу. Но это днем, с хорошего места. Ночь была временем волков. Даже и пробовать нечего.

Оставалось только запереться покрепче. И ждать.

Волки появились, как только солнце скрылось за горизонтом. Еще не успели растаять неверные зимние сумерки. Еще небо на западе не стряхнуло с себя багрянец. А звери уже вошли в деревню. Еще не как хозяева, но уже по-свойски, как на свою охотничью территорию.