Родовая магия

— Елена… — с неприкрытой мольбой произнес Кровавый Барон, зависнув в нескольких шагах от лестницы, и словно преграждая собою путь привидению невысокой хрупкой женщины в простом и строгом платье, сшитом по моде Мерлин знает сколько летней давности. Возможно, как раз времен самого Мерлина, а может, чуть позже. Этот, второй призрак, знаком мне был весьма смутно — кажется, я сталкивался с ней пару раз в коридорах, и в библиотеке тоже, да и наверняка видел в Большом Зале на пиру в начале года. Просто до сих пор я едва ли обращал на нее внимание. Хм, интересно, она призрак одного из факультетов, или просто привидение школы, как плакса Миртл? Хм, ну, если она привидение факультета, то это может быть только Рейвенкло — в Гриффиндоре местный призрак — Почти Безголовый Ник, у нас — сам Барон, а в Хаффлпаффе — Толстый Проповедник. Хм, впрочем, ладно, надо будет потом спросить у кого-нибудь.

Я сам не знал, что именно заставило меня остановиться и прислушаться к беседе привидений — а точнее, к их ссоре. Наверное, то, что это было весьма необычное зрелище — обычно призраки друг с другом весьма корректны. Ну, пожалуй, исключение составляет Пивз, но он, во-первых, не совсем призрак, а во-вторых, уж кто-то, а Кровавый Барон с ним не церемонится. Сейчас же ситуация была прямо противоположной. Привидение девушки выпрямилось, и, стиснув призрачные кулачки, гневно воззрилось на Барона.

— Каждый год, Барон, — отчеканила она, и ее негромкий голос зазвенел по помещению как набат, — каждый год вы встаете на моем пути в эту ночь, — в единственную ночь, которую мне позволено выйти под открытое небо и увидеть звезды? Вам мало было убить меня в такой же вечер?

— Елена, я любил тебя… — вздохнул Кровавый Барон. От этого звука у меня волосы на затылке зашевелились, и я с трудом удержался от того, чтобы присвистнуть. Ничего себе, наш Барон дает, а? Я всегда думал, что он был каким-нибудь тираном, который зверски свирепствовал в своих землях, или, например, пытал и убивал пленников пачками, и этим заслужил свое прозвище. А оказывается, тут замешана несчастная любовь?

— Вы любили меня? — с презрением переспросила девушка-привидение. — Не лгите хоть самому себе! Ваше чувство было всем, чем угодно, но не любовью! В вас говорили эгоизм и похоть — а еще, возможно, желание завладеть сокровищем моей матери!

— Нет!.. — слабо прошептал Барон, но его попытка защититься от обвинений только подогревала уверенность в том, что они справедливы.

— Нет? — переспросила его собеседница. — Значит, это любовь двигала вами, когда вы нашли меня в том албанском лесу, близь заброшенного монастыря? Любовь принудила вас сутками рассказывать о ваших неземных чувствах ко мне — и при этом не сказать ни слова о том, что было для меня действительно важно? О том, ради чего Ровена просила вас найти меня? О том, что моя мать простила меня? И даже больше того, что она, зная, что это именно Я украла ее диадему, ни разу, ни словом, ни делом не обвинила меня? Что ради моей безопасности она скрывала сам факт пропажи ее бесценной реликвии, и делала вид, что диадема все еще у нее? Что на самом деле она пеклась лишь обо мне, а не о том, что скажут люди, узнав, что Ровену Рейвенкло предала и ограбила собственная дочь? И что единственной причиной, по которой она хотела вернуть меня, была ее материнская любовь, и то, что она хотела помочь мне так, как не помогла, пока я была с ней? Да, я была ужасной дочерью, и была недостойна ее… Но вы! Вы… Вы не дали мне шанса все исправить. Вы хотели меня лишь для себя! Вы не позволили мне даже попытаться заслужить и материнскую любовь, и материнское прощение — действительно заслужить их, а не получить непрошеными… Вы не позволили мне стать достойной этого, и вы — именно вы, да будьте вы прокляты! — вы обрекли меня на эти бесконечные столетия одинокого полу-существования… А потому — не ждите от меня ни снисхождения, ни прощения! Вы, убийца, клятвопреступник и клеветник! А теперь — прочь с моего пути!

— Елена… — горько повторил Барон. Я покачал головой. Силе его духа можно было бы и позавидовать. Обычного живого человека девчонка бы просто морально изничтожила своей пламенной обвинительной речью — в особенности еще и потому, что она была, как мне показалось, справедливой. Во всяком случае, говорила Елена вполне искренне. После подобной уничижительной речи, виновный только и мог бы, что опустить голову и покорно отойти с ее дороги, но Барон даже не шелохнулся, по-прежнему преграждая ей путь. Девушка надменно вскинула голову.

— Ну что ж, — сказала она. — Вы можете сколько угодно не пускать меня в эту Башню, но вы не можете заставить меня выносить и дальше ваше общество. Желаю неприятного времяпровождения, — язвительно закончила она, и, отвернувшись, с высокомерным видом поплыла прочь. Барон, громыхнув своими цепями, закрыл руками лицо, и начал опускаться к полу. Я думал, что он остановится, когда его подошвы коснутся камня, но призрак продолжал опускаться — видно, решив не утруждать себя окружной дорогой и прямиком через все этажи спуститься в подземелья.

Переваривая услышанное, я медленно спустился по оставшимся ступенькам. Выходит, эта девушка при жизни была дочерью Ровены Рейвенкло? Похоже, что в ее «монологе» речь как раз шла о той самой диадеме, о которой только что рассказывала Лавгуд. Нет, Драко, таких совпадений не бывает — не иначе, как это рука Судьбы. Итак, что мы имеем?

Елена Рейвенкло украла диадему у своей матери и сбежала. Где-то в албанских лесах ее отыскал Кровавый Барон — ну, то есть, тогда-то он, наверное, было просто Барон Какой-нибудь-там. Очевидно, искал он ее по просьбе ее матери, которая хотела вернуть блудную дочь. Но у Барона были на нее свои виды, и он пытался заполучить девушку, а когда не вышло, убил. В гневе, или же он это спланировал? Пожалуй, и второй вариант нельзя исключать — не зря же он слизеринское привидение… Но это, как раз, не так уж важно. Важно то, что, судя по всему, эти двое были последними, кто находился рядом с диадемой. Что нам это дает?

А дает нам это следующее. Во-первых, судя по тому, как уверенно и с каким пафосом произносила только что Елена свою уничижительную речь, делала она это явно не в первый раз. Кстати, тем же можно объяснить и стойкость духа Барона — в первый раз, несомненно, эффект обвинительного монолога девушки был убойный, но в сто первый — или в какой раз, интересно, он ее уже слышал? — в общем, впечатление со временем притупляется. Но, опять же, суть не в этом. Суть в том, что если сейчас это услышал я, что мешало раньше услышать это кому-нибудь другому — скажем, пятьдесят лет назад? И могло ли случиться так, что этот «кто-то», проявив фальшивые сочувствие и понимание, очаровал несчастную девушку-привидение и выведал у нее точное местонахождение диадемы? А уж на проявление подобных фальшивых, но убедительных чувств, этот «кто-то» — мастер. Вспомнить только историю с его дневником и Джинни!