Юрий Козловский - Дети Ангелов

Дальше все шло гладко, без инцидентов. Подниматься пришлось довольно высоко, подземный этаж оказался очень глубоким. С лестницы вышли прямо во двор, минуя внутренние помещения дома. По дороге прошли мимо еще нескольких охранников, и ни один из них в упор не замечал Настю, видя перед собой только двух знакомых женщин.

Не останавливаясь, они прошли на большую парковку, где стояло десятка полтора не самых дорогих автомобилей – видимо, это была парковка для обслуги. Медсестра подвела Настю к маленькому «фольксвагену-гольф», открыла незапертую дверцу, и все трое уселись в машину. Настя устроилась сзади, чтобы не выпускать обеих из вида. Ключ торчал в замке.

Часовой на воротах пропустил их беспрепятственно, только спросил:

– Что это вы даже не переоделись?

– Мы вернемся, – бросила медсестра и резко сорвала машину с места.

Только сейчас до Насти дошло, что все они одеты совсем не по сезону. На улице холодно, а на них только тоненькие медицинские костюмы и шлепанцы на босу ногу. Но думать об этом было некогда, нужно было уносить ноги подобру-поздорову. Она вздохнула облегченно только тогда, когда миновали последний шлагбаум с охранником и выехали на оживленную дорогу.

Они уже давно ехали по городу. Настя молчала, потому что не знала, что делать дальше. Молчали и две ее спутницы. Медсестра вела машину по одной ей известному маршруту, а здоровячка тупо смотрела на дорогу. Настя с отчаянием искала выход. В такой одежде выходить из машины нельзя, в милицию, почему-то она была уверена, обращаться не стоит. И тут ее осенило. Одежда медицинская? Значит, где на нее не обратят внимания?

– Где здесь ближайшая большая больница? – спросила она.

– Недалеко. В двух кварталах. Склиф, – ответила медсестра.

– Поехали туда, – приказала Настя.

Никто не остановил машину, наверное, благодаря их наряду, и им удалось подъехать почти к самой эстакаде, на которую заезжали машины скорой помощи. Настя приказала женщинам все забыть и отпустила их. Сама она, трясясь от холода, забежала в вестибюль перед приемным покоем. Она еще не придумала, что будет делать дальше, но тут хоть было теплее. Денег – ни копейки. Звонить? А куда? У нее не было ни одного знакомого в Москве, и в городе она знала только аэропорт Домодедово, Красную площадь да еще Арбат.

На улице уже было темно. Настя сидела на стуле в углу шумного вестибюля, стараясь не привлекать к себе внимания, и все придумывала, придумывала. А потом оказалось, что придумывать ничего не надо, потому что увидела бегущих к ней от входа папку с мамкой. А за ними, совсем как в мечтах, спешил радостно улыбающийся Андрей…

Смута охватила всю Русь, будто кто-то отнял разум и у правителей, и у простолюдинов. Жизнь человеческая ничего не стоила, и кровь заливала землю потоками. От голода люди ели друг друга, не страшась кары ни людской, ни Божьей. Обезумели даже те, кто нес в груди частицу Духа. Отступники и Миссионеры стали убивать друг друга в борьбе за спящие души, чего не было ни разу со времен Воскресения Господня. Даже от рук людей гибли они в то время, потому что трудно было уберечься от безумцев. Так и исчезли бы они с лица земли, но, когда совсем подошли к краю, за которым бездна, нашлись разумные с обеих сторон, взяли власть в свои руки и остановили кровопролитие. И не только свою междоусобицу, но и людскую смуту.

Были теми людьми Иоанн и Захария. Иоанн возглавил орден, сменив дряхлеющего Гермогена, а Захария взял власть среди отступников. Было им тогда по четыреста лет, оба вошли в возраст мудрости, и силы Духа хватило обоим, чтобы железной рукой остановить безумие. Когда погасли последние пожары и народ взялся за орала, в изумлении оглядывая лежащую в запустении землю и не понимая, как могли натворить такое, – тогда собрались по двадцать четыре с каждой стороны и решили, что никогда больше не будет ими отнята ни одна жизнь. А если кто допустит такое, постигнет его вечное изгнание. Если же не сам убьет, но поспособствует убийству, то будет изгнан не навечно, но на долгое время. И за четыреста лет с того времени всего четырнадцать человек подверглись такому наказанию, и только трое из них – навечно.

Огромный трехэтажный особняк в центре поселка был построен в стиле цыганского романтизма и разукрашен многочисленными зубчатыми башенками, лепными коронами и другими излишествами в духе цыганских же понятий о роскошном жилище. Вокруг него, будто свита короля, выстроились дома тоже богатые, но поменьше размером, и чем дальше от центра, тем строения становились ниже. Внешний круг поселка состоял из добротных, но самых обыкновенных одноэтажных кирпичных домов.

Внутри особняка не было, наверное, ни одного сантиметра поверхности, не закрытого богатыми коврами, везде – огромные драгоценные вазы, стены увешаны старинным оружием, богато изукрашенным золотом и серебром – положение обязывало. И только в трех комнатах на втором этаже, где, собственно, и обитал цыганский авторитет и глава клана Захар, не было и следа роскоши. В рабочем кабинете, обставленном старомодной тяжелой мебелью, все строго функционально – на столе несколько телефонов, компьютер, и ни единой бумажки. На дубовом комоде – небольшой телевизор. Спальня и вовсе больше напоминала келью отшельника. Там стояла металлическая койка, заправленная серым солдатским одеялом в белоснежном пододеяльнике, два стула с маленьким столиком и встроенный в стену шкаф для одежды.

Только просторная гостиная несколько выбивалась из этого ряда, но показная роскошь отсутствовала и здесь. Ковер был один, на полу, но такой, что нога в нем утопала по щиколотку. Вдоль стен стояли удобные диваны и кресла, посреди зала – огромный старинный стол в окружении двух дюжин таких же старинных стульев. На стенах – множество картин и гравюр.

Все это были неизвестные миру произведения знаменитых мастеров кисти и резца, датированные начиная с шестнадцатого века. Большинство из них были написаны по его, Захара, заказу или подарены ему авторами.

Сейчас он сидел за столом в кабинете, а перед ним, потупив головы, расположились на стульях трое старейшин цыганского поселка, убеленные сединами мужчины, которых он учил уму-разуму, когда они были еще мальчишками. То, что он принимал их не в гостиной, говорило о его недовольстве, цыгане понимали это и подавленно молчали. Тем более что повод для недовольства был весомый.