Макс Фрай - Одна и та же книга

И дюны, кстати, сильно оползли, по берегу залива теперь до приграничной сетки фиг дойдешь. То есть дойдешь, но только по воде, разувшись. Ну или поверху, как я.

Некоторые наивные граждане думают, будто дюны оползли из-за бурь и ураганов. Но это они просто мало местных зайцев видели.

— Голодного человека сразу видно, — говорит.

Сперва он говорит это по-французски, потом, обнаружив прозрачную коровью бессмысленность в моих (действительно голодных) очах, повторяет по-английски. И тоном заговорщика добавляет:

— У нас очень хороший кус-кус. Простая еда. Недорогая. Но хорошая.

— Ладно, — говорю, радуясь, что можно больше не тупить перед доской со списком дежурных блюд, — давайте. Но сначала эспрессо и воду.

Приносит. Наклоняется к самому уху. Спрашивает шепотом:

— Вы из Польши?

Удивленно мотаю головой. Дескать, нет.

— У вас в семье были поляки, я уверен. Спросите родителей.

Мне спрашивать особо некого, но и не надо, я и так знаю, что у меня папа поляк. Просто до сих пор никто вот так с лёту не вычислял мою принадлежность к гордой Шляхте. В том числе сами поляки.

— Я в поляках хорошо разбираюсь, — говорит. — У меня сын поляк.

— А?

Я понемногу начинаю сомневаться, что понимаю его (кстати, очень хороший) английский.

— Ну, мать сына — полька. Моя жена. И сын тоже поляк. Я думаю, национальность больше от матери, отец не имеет значения. Вот у меня отец араб, а мать француженка. И посмотри на меня, какой я француз! У меня все французское — кровь, характер, привычки. Ничего арабского. Поэтому я сразу понял, что сын будет поляк. И очень волновался — какие они, поляки? Может, плохие люди? Много читал про поляков. И польских писателей читал. И польские фильмы смотрел. И фотографии. Просто фотографии — города, люди, природа. Это очень важно, много можно понять. И я теперь все про поляков знаю. Хорошие люди. Теперь я за сына спокоен.

Выдыхаю. Смотрю на него во все глаза. Надо же.

— А теперь бросай свою сигарету, — говорит. — Сейчас еду принесу.

И приносит. Ой, мамочки. Больше никогда. Ни за что. Ни в один ресторан в этом городе не зайду. Кофе, кофе, кофе. Иногда с круассаном. И все! Больше я в эту ловушку не попадусь.

Потому что еда выглядела так:

• здоровенный глиняный котел (в нем оказалась подливка),

• на котле стоит глиняный горшок чуть-чуть поменьше. В нем кус-кус. Порция на троих, как минимум,

• здоровенное расписное блюдо с горой бараньих ребрышек, ломтей жареной телятины, куриной ногой и тонкой, но чертовски длинной сосиской.

— Э-э-э… — говорю, — а это зачем? Я же только кус-кус…

— А это и есть только кус-кус. Кус-кус без мяса не бывает.

И быстренько спрятался, оставив меня наедине с тонной еды.

Ну, пятую часть мне отъесть как-то удалось. Но это было не очень заметно.

Появляется наконец:

— Вкусно?

— Вкусно, — вздыхаю. — Но много. Слишком большая порция.

— У нас, — говорит назидательно, — это маленькая порция. Большая порция в два раза больше. Я сам понял, что тебе не надо большую. Ты ешь давай.

— Нет, — говорю, — больше не могу. Слишком много.

Хватается за сердце.

— Ты что, думаешь, я понесу это назад шефу? Он старый человек. Ему будет плохо, когда он увидит, что человек ничего не съел! Ну, кус-кус, ладно. Его многие не доедают. Но баранина! У тебя в тарелке осталась баранина! И баранья сосиска! Это же самое лучшее! Если ты оставишь баранью сосиску, шеф не переживет. Давай, давай, это легко!

— Это трудно, — говорю я.

Переговоры зашли в тупик.

— А может быть, вы съедите сосиску? — предлагаю я. — Шеф ничего не узнает.

— Я не могу! Я же здесь работаю. Меня здесь кормят. Я уже ел сегодня. Два… нет, три раза. А ты один раз не можешь? Не верю.

Стоял над головой, уговаривал. Радовался каждому проглоченному кусочку. Заламывал руки, в очередной раз услышав: «Я больше не могу». Последний раз мне такое устраивал мой покойный папа. В мои примерно шестнадцать лет. С тех пор никто никогда не пытался насильственно меня кормить, а некоторые особо выдающиеся граждане еще и последний сиротский сухарик изо рта выдирали.

Вырвавшись наконец из цепких лап официанта, отхожу метров на пятьдесят, задираю голову и вижу, что иду по бульвару Ришар-Ленуар. Порции-то на комиссара Мегрэ рассчитаны, вот оно что. А мне страдать.

С этого момента стало окончательно ясно, что город Париж будет мне родным отцом, и он им был, потом догонял и снова был. И снова, и снова. Удивительное ощущение. Еще ни один город не вступал со мной в столь близкие родственные отношения, да еще вот так, с налета.

Пятеро музыкантов на мосту Святого Луи. Джаз-бэнд — труба, тромбон, саксофон, банджо, стринг-бас. Все старики, банджист совсем древний, но и остальные в годах — это становится немного заметно, когда они перестают играть.

Что они вытворяли, пересказывать бессмысленно, я все равно не напишу так, чтобы вы умерли на месте и тут же возродились, счастливые, приплясывали, прищелкивали пальцами в такт и гримасничали, заливаясь слезами, слаще которых нет ничего.

Неважно.

Но какие-то проходившие мимо экзотические люди в чалмах и бурнусах остановились, стали кланяться музыкантам, а один из них поцеловал землю перед трубачом-вокалистом, а тот совсем не удивился.

В какой-то момент трубач сказал: «Скоро десять. В десять мы должны перестать играть. Потому что зажгутся фонари, и вы увидите, что мы не отбрасываем тень». Ну, не слово в слово, но примерно так. И старики заиграли последнюю песню, про «Wonderfull World», и тут уж добрая половина присутствующих залилась смехом и слезами одновременно, потому что поняли наконец, что смерти нет — иногда. А иногда есть. А потом снова — ррраз! — и нет. И это всех нас некоторым образом касается.

И это, надо понимать, была та самая месса, которой стоит Париж. Дорого, очень дорого он стоит, раз так.

Когда мне было два года и бабушка пыталась поместить в мой организм полезный продукт творог-с-комками, гаже которого был разве только гороховый суп, с которым мы, впрочем, встретились несколько позже, — так вот, чтобы помочь как-то пережить роковую встречу с творогом, бабушка давала мне коробку с пуговицами. Нет, не так, произносим с придыханием, пишем с большой буквы: Коробку-с-пуговицами. Пуговицы были всех цветов радуги, всех мыслимых размеров и форм, гладкие и фактурные, некоторые с перламутром, некоторые с позолотой, некоторые стеклянные. Попадались среди них пуговицы цвета хаки, со звездами, от папиной военной формы. Были с картинками, от детской одежды; хорошо помню белую с красной мухой и желтую с огненным цыпленком.

Пуговицы можно было разглядывать и даже брать в руки; за это мне приходилось торговать телом — в смысле глотать ужасающий творог. Но даже эта мука не могла отвратить меня от любимого занятия. С тех пор, читая в книжках про сундуки с сокровищами, я всегда сперва представляю бабушкину коробку с пуговицами и только потом, спохватившись, рисую перед внутренним взором настоящий сундук с драгоценностями и сразу перестаю завидовать владельцам сокровищ — подумаешь, великое дело.