Макс Фрай - Одна и та же книга

Потом еще несколько лет всякое выученное стихотворение из школьной программы казалось мне чем-то вроде гарантии долголетия. Я его учу, значит, я не чувствую, что оно мне не пригодится , значит, все будет хорошо, в ближайшее время я не умру. Двоечники вызывали у меня бесконечную жалость, уж они-то наверняка чувствовали, что школьные знания им не пригодятся , а значит, были первыми кандидатами в покойники, бедняги.

Это, конечно, абсолютно прекрасная модель мира: человек или умирает молодым, или, дожив, скажем, до тридцати лет, принимается вдруг извлекать немыслимую пользу из школьной программы. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» — декламирует он, и все двери вселенной распахиваются перед счастливцем. «Я вам пишу, чего же боле…» — твердит человек, и все сокровища мира обрушиваются ему на голову, размалывая череп в порошок. А кто Тургенева про русский язык сможет отбарабанить без запинки, тут же становится президентом земного шара, не меньше.

А все-таки теперь ясно, что тот краем уха услышанный разговор стал одним из важнейших эпизодов моей жизни и краеугольным камнем моего фундамента. Оглядываясь назад, я вижу, что уже очень давно могу заниматься только теми делами, которые сильнее ощущения не пригодится. Причем чем дольше живу, тем более становится очевидно, что не пригодится вообще ничего или почти — по большому счету. Разве только на кратчайший миг. Но некоторые дела захватывают настолько, что ужасающая формула теряет наконец дурацкий свой смысл, ее просто нет, и меня, человека, над которым она имеет власть, нет тоже, есть только восхитительный процесс, и вот это — настоящая жизнь, как я ее себе представляю.

По городу шли двое мужчин, один лет шестидесяти, второй, теоретически, вполне мог быть его сыном. А мог и не быть.

«Край земли, — с легким раздражением человека, вынужденного объяснять элементарные вещи, говорил старший, — находится в Португалии, там, где заканчивается суша и начинается океан… Что? Ты кому-нибудь другому рассказывай про Америку, я был там трижды, и с каждым разом все больше убеждался, что ее нет».

Мои взаимоотношения с материальным миром — это сущая катастрофа. Я не умею справляться с самыми простыми задачами; вымыть посуду, пришить пуговицу, положить одежду в стиральную машину — мой потолок. В то же время в моей жизни были периоды, когда острая необходимость принуждала меня мастерить всякие вещи. Например, в конце восьмидесятых приходилось шить, потому что нормальной одежды не было, и вообще никакой. Тогда мне удавалось, к примеру, из двух пар рваных джинсов сшить одну нефиговую юбку до пят. Или сумку из лоскутов. Или, там, не знаю, полосатую тентовую ткань на рубаху раскроить. И все в таком роде. Иногда у меня все прекрасно получалось, а иногда нет. Интересно не это, а мое отношение к собственным успехам и неудачам. Если все получилось, значит — какие молодцы эти штаны! Они захотели стать юбкой и сделали это. А если не получилось, значит, какая дурацкая тряпочка попалась! Не захотела превращаться в полезную вещь, дура.

Поэтому мне не приходило в голову, что надо учиться шить, то есть совершенствовать свои умения в этой области. Ясно же, что шить я не умею и никогда не научусь. С моей точки зрения, надо было совершенствовать умение с первого взгляда отличать тряпочку, которая захочет стать хорошей вещью, от тряпочки, которая будет сопротивляться такому превращению. Первой — помочь, вторую — игнорировать.

И так во всем. До сих пор.

Поэтому, будучи по сути своей тираном и диктатором, я превыше всего ценю чужую свободу воли. Чужое волеизъявление избавляет меня от необходимости делать лишнюю работу.

Сколько себя помню (будем считать, с года), мне всегда было абсолютно безразлично, есть ли Дед Мороз, настоящий ли он и как быть с соседом дядей Петей в красном полушубке. То есть меня это вообще не занимало. У меня было великое множество других, гораздо более актуальных проблем. Например, почему запахи переносят сознание в другое место-время, но тело туда не перемещается? Или если мне приснилось, что я взрослый дядя, почему вместо него просыпается прежнее малолетнее существо и почему никто вокруг не обращается со мной, как со взрослым дядей, и не слушается. Или, к примеру, где все эти люди и места, которые мне снятся? Куда они деваются и почему нельзя туда попасть? И как их все-таки найти? Или вот голоса, которые я слышу в тишине, и всякие штуки, которые я вижу в темноте, — почему их больше никто не видит и не слышит? Или вот еще марсиане, о которых в книжке написано, — как с ними быть? Потому что они же страшные. А с другой стороны, если их нет, непонятно, зачем вообще все. И так далее.

На фоне этих проблем миссия Деда Мороза — раздавать подарки — казалась мне совершенно незначительной. Ясно, что подарки все равно откуда-нибудь возьмутся. А если не возьмутся, то и фиг с ними. Все равно обычно дарят всякое ненужное фуфло. Так что какая разница, настоящий Дед Мороз к нам пришел или просто переодетый сосед дядя Петя. В моих глазах и Дед Мороз, и дядя Петя были совершенно равноценными существами, хорошими, добрыми, полезными в хозяйстве, но, по большому счету, совершенно неважными.

И ладно бы, если только мне так казалось. Но вопрос про Деда Мороза вообще никого не парил. Я имею в виду других детей во дворе и в школе. Мы никогда это не обсуждали. Вообще ни разу за все время. Поэтому мне очень трудно поверить, что это действительно важный для детей вопрос. Всегда казалось, это взрослые сами придумали — что дети сперва верят в Деда Мороза, потом утрачивают веру и страшно страдают. Может быть, некоторые сами вольно или невольно внушают своим детям этот сценарий, и дальше все идет как по писаному.

Это вообще очень по-человечески — на пустом месте нагромоздить унылую телегу о вере в какое-нибудь скучное и безопасное чудо, которого нет, чтобы отвлечь внимание от настоящего.

За окном в кафе женщины поют по-польски а капелла.

В их хоровом пении, слаженном и гармоничном, звучит такая покорная, безысходная тоска, как будто они уже проводили на последнюю мировую войну мужей, любовников, сыновей, внуков и безногого глухого деревенского почтальона Яцека. И сейчас, как только допоют, сами лягут по заранее вырытым ямкам и аккуратно присыплют себя землей.

Впрочем, в перерывах между песнями полячки звонко хохочут, витально хрупают огурчиками, гремят посудой и беззлобно лаются со своими мужчинами, провожая их на перекур вместо войны.

От улицы Рейнштейнштрассе, какой я ее помню, в смысле от главной улицы моего берлинского детства, практически ничего не осталось еще в девяносто пятом году, когда мне удалось попасть в Берлин после долгого-долгого перерыва. Почти все дома снесли, на их месте построили новые, а некоторые просто отремонтировали до неузнаваемости, только маленькое здание, где был «русский магазин», почему-то стояло пустое, черное, страшное, с наглухо заколоченными окнами.