Юлия Остапенко - Легенда о Людовике

— Ан вот, не нашлось. Наша-то деревня на холме стоит, а по другую сторону холма — Бон-Бюссон. Я сразу туда, а тамошний пастор в Лан уехал, к епископу, прошение какое-то подавать. Я оттуда в Жиссак пошел, а там пастор занят, похороны нынче у него, рыцарь какой-то из замка неподалеку от старости помер, отпевать надо. Я в Плесье, а там пастор говорит: ваше БонБлесси — не моя епархия, что я буду с вашим пастором ссориться, по что мне это… Я говорю: заплачу, святой отец, как есть заплачу. Ну, знаю, стало быть, что вру и что Господь проклянет, а все одно вру, потому как иначе невмоготу… Он так глянул на меня, подумал и говорит: деньги покажи. А денег-то у меня и нет. Я ему сказал, что дома осталось, да он не поверил.

— Так что ж ты теперь? — спросил трактирщик, когда кузнец умолк.

Тот ответил ему угрюмым взглядом.

— А что теперь… Там дальше по дороге чего?

Ему ответило несколько голосов, каждый называл свою деревню. Кузнец кивнул.

— Ну вот… стало быть, туда и пойду. Авось приведу кого-нить сегодня к дитятке своему… авось смилуется над его душою Господь.

Низкий, сдавленный звук, похожий на приглушенное рычание зверя, раздался из дальнего угла, где сидели беарнские рыцари. Все с удивлением взглянули туда. В полутени мало что можно было разобрать, но, похоже, один из них теперь чуть не силой удерживал другого. Лицо кузнеца сделалось испуганным: похоже, он решил, что прогневал своими жалобами благочестивого рыцаря, оскорбленного нареканием на требования духовника.

— Да я что, я ж ничего, — торопливо забормотал кузнец, косясь на угол, где замерли, сцепившись, две черные тени. — Я ж не то чтобы бунт затевать, было б серебро — я б и заплатил… да только нету ж.

Молчаливая борьба в углу наконец завершилась, и не в пользу Жана. Его спутник, оттолкнув от себя цеплявшуюся за него руку, встал и вышел из тени, явив бледное, вытянувшееся обветренное лицо с острым, колючим взглядом светло-голубых глаз. Глаза эти выражали такой гнев, что кузнец в страхе отпрянул и засуетился, ища свою шапку и явно собираясь дать стрекача. Однако через миг он — да и все остальные — замер, когда в свече факелов блеснул, ложась на стол, золотой безант.

— Бери, кузнец, — хриплым, словно сорванным голосом сказал рыцарь. — Бери и заплати этому ненасытному кровососу, что служит Господу в вашей деревне, чтоб окрестил, а коли придется, так и отпел твое дитя. И если будет на то воля Господня, это станет последним, что сделает этот недостойный священник, прежде чем лишится своего сана. Епархия БонБлесси. Я запомню.

С этими словами рыцарь вернулся в свой угол и сел там, погрузившись в прежнее, еще более угрюмое молчание.

Кузнец, закончив хлопать губами, нахлобучил шапку и ушел так поспешно, что забыл доесть свою дармовую похлебку и поблагодарить нежданного благодетеля — что в лице трактирщика, что в лице неизвестного рыцаря. Оставшиеся же, оправившись от удивления, принялись обсуждать бесчинства священников, на которых все больше было нареканий в последнее время. Поступок рыцаря убедил присутствующих в его благородстве, и, не боясь более доноса, они развязали языки. Досталось даже ланскому епископу, который, как поговаривали, брал взятки за снятие данных обетов. Дело это, говорили, было для епископа тем более прибыльное, что нынче водилось множество таких, кто дал обет пойти в крестовый поход следом за королем, да так и не собрался исполнить — а теперь уж и некогда было, ведь король вернулся.

— Может, хоть порядку наведет, — вздохнул кто-то, а другие замахали руками.

— Да где! У него, поди, знаешь сколько дел теперь-то будет, и в Париже, и в землях своих? Да и королева-матушка его померла, еще больше забот станет, все на одного… Где уж ему до нас!

— А я пожалуюсь! — крикнул какой-то бойкий пастушок из угла. — Вот войду прямо в Венсенн и скажу королю, что сир де Куси…

На него яростно зашикали, и пастушок чуть не подавился, похоже, совсем забыв о присутствии в зале лесничего этого самого сира де Куси. Тот мрачно поглядел из своего угла, встал, расплатился с трактирщиком и ушел.

— У, тварь, — прогудел пастушок ему вслед, но разговор уже замяли, и больше возмущаться не стали. Все понимали, что таких вот обиженных всякими сирами да пасторами нынче много потянется в Венсенн. Слишком много, чтобы король мог выслушать их всех. Даже если это самый лучший из королей.

Двое беарнских рыцарей просидели в трактире еще час. Когда они попросили своих коней, трактирщик тихонько сказал тому мрачному светловолосому, который пожалел кузнеца:

— Если позволите, мессир… Видать, вы люди хорошие, а потому вот я вам скажу чего: вы ежели в Лан, то не езжайте дорогой прямо, а лучше пропустите два лье и сверните через поле на Суассон. Там еще дорога будет, вот ею на Лан и поедете.

— И зачем нам делать такой крюк? — спросил тот, кого звали Жаном.

— А затем, — многозначительно выгнув бровь, вполголоса сказал трактирщик, — что иначе вам надобно будет ехать через рощу Сен-Николя-о-Буа, ту, что во владении аббатства. А там… словом, не езжали б вы туда.

— Отчего? — упрямо продолжал расспрашивать черноволосый.

Трактирщик крякнул.

— Экие вы, еще упрашивать надо! Ну слушайте: в этой роще сир де Куси уморил трех фландрских юношей, что в аббатство учиться приехали. И бродят они там теперь по ночам неспокойные. Уже и аббат ездил рощу освящать, а не помогло. Воют и воют, ажно, бывает, тут у нас в ночи слышно. Не езжайте вы там, говорю, целее будете…

— Благодарю тебя, добрый трактирщик, — сказал белокурый рыцарь, и от звука его голоса трактирщик, сам не зная почему, замолчал. — Тебе зачтется твоя доброта и забота о ближнем, так же как другим зачтется творимое ими зло.

Рыцари покинули трактир «Меч и молот». Когда хозяин вернулся в зал, качая про себя головой, то увидел еще один золотой безант, лежащий на том столе, где только что сидели беарнские рыцари.

Те же, отъехав от трактира на половину лье, не свернули к Суассону.

— Мы поедем этой рощей, Жуанвиль, — сказал Людовик тоном, не допускающим возражений.

И тот лишь вздохнул в ответ, пуская коня следом.

Роща аббатства Сен-Николя-о-Буа с виду ничем не отличалась от дюжины прочих рощ, через которые лежал путь Жуанвиля и короля в последние дни. Отделившись от кортежа в Сен-Пурсене, Людовик двинулся по своим землям инкогнито, так, как, говорят, любил ездить когда-то король Ричард Львиное Сердце. Еще в Провансе, едва сойдя на берег и увидев толпу нищих, сгрудившихся на пристани, Людовик понял, сколь вредоносным было его долгое отсутствие. Ибо нищие эти были жителями города: матросы, рыбаки и плотники — честный люд, живший ныне на грани голода и носивший расползающиеся лохмотья. То были земли Карла Анжуйского, родного брата Людовика, то были его люди, и до такого состояния довело этих людей упрямство его короля, слишком, о, слишком долго искавшего свою обетованную землю.