Юлия Остапенко - Легенда о Людовике

— Да, сир, — проговорил Дюпле, не поднимаясь с колен. — С тех пор, как мэтр де Молье отбыл к вашему величеству.

— Встаньте. Встаньте же скорей, ну. Она совсем плоха?

Он говорил с тревогой, в которой слышалось что-то странное — Дюпле не мог понять, что, но чем-то эта тревога отличалась от страха мужей за рожающих жен, от страха человека за благополучие близких. Был ли то страх короля за будущность своего рода? Этого Дюпле знать не мог, но все же думал, что и не в этом тоже было дело… а в чем — он не знал.

— Положение трудное, — признался он. — Схватки длятся вот уже двадцать шесть часов, и…

Он осекся, лишь теперь заметив, что король пришел не один. Странно — как будто само явление короля затмило все, что окружало его, и было трудно заметить что-то другое, когда он был рядом.

Вместе с королем проведать его супругу пришла королева Бланка. Она ни разу не приходила сюда сама, с тех самых пор, как Дюпле стал вхож во дворец. Справляясь о здоровье невестки, она, казалось, хотела больше облегчить вину, чем проявляла искреннюю тревогу. Взгляд, который Бланка бросила на мокрую грязную кровать, полнился скорее отвращением, нежели жалостью или страхом. Неужто она полагает, что сама, рожая, выглядела благопристойней? Дюпле вновь испытал прилив гнева на эту самодовольную и недобрую женщину, но на сей раз справился с собой. Он слишком устал, чтобы злиться.

— Вашему величеству, должно быть, сообщили, что положение королевы довольно тяжелое, — как можно спокойней сказал он, делая шаг и загораживая постель от незваных гостей — инстинктивное действие врача, не желающего впускать несведущих в свои владения. — Могу я узнать, с вами ли мэтр де Молье? Его консультация была бы весьма полезна…

— Мэтр де Молье остался в Блэ, — ответил король. — Его одолела подагра, для него там слишком сыро. Я говорил, не стоило ему и вовсе приезжать…

— Людовик… Людовик… это вы? — слабо донеслось от кровати, и король, вздрогнув всем телом, метнулся к постели своей жены.

Дюпле видел, как затвердели скулы Бланки Кастильской. Но не до того сейчас ему было: обнаружив, что пациентка очнулась, он торопливо повернулся к ней и, пробуя ее пульс, осведомился о самочувствии. Маргарита не услышала его и даже не взглянула в его сторону: развернув свое отяжелевшее тело, она ловила плывущим взглядом своего мужа, будто не уверенная, не мерещится ли он ей.

— Да, мадам, — сказал король Людовик, вставая на колени и беря свою жену за руку. — Я здесь. Я приехал, лишь только смог, когда узнал, что вы так больны.

— Я знала, — выдохнула Маргарита, и ее почерневшие губы и грязное от слез лицо исказились — сама попытка улыбнуться причиняла ей боль. — Знала, что вы приедете. Что вы меня не оставите. Что отзоветесь… на письма…

— О да, — кивнул Людовик, крепко и нежно сжимая ее исхудавшую до костлявости ладонь в своей большой руке. — Матушка мне писала о вас. Говорила, что вы себя совсем не бережете и не слушаетесь ее советов. Как вы могли, Марго? Вам следовало бы слушаться… а впрочем, не будем об этом сейчас.

Маргарита смотрела на него еще несколько мгновений, словно не понимая его слова. Дюпле подумал, что к ней после вспышки ясного сознания возвращается бред, быть может, вотвот начнется новая схватка — их и так не было уже несколько минут. Но вместо того, чтобы выронить свою руку и скорчиться в новом припадке боли, Маргарита вдруг сжала руку короля крепче и, неотрывно глядя на него расширившимися глазами, прошептала:

— Ваша матушка? Вам писала?…

— Да, разумеется. Ежедневно. Не всякий раз там говорилось о вас, но… Марго… Маргарита, что…

— Вы перехватывали мои письма, — задохнувшись, прохрипела Маргарита, переводя взгляд на свою свекровь, все это время молча стоявшую у двери. — Вы писали ему сами… ежедневно, а мои письма… мои…

— Тише, ваше величество, вам нельзя двигаться так сильно, — вмешался было Дюпле, подаваясь вперед, но королева оттолкнула его с внезапной силой, так, что он даже отступил от удивления.

— О чем вы говорите? — сказал король, слегка хмурясь и по-прежнему сжимая ее скрюченную руку в своей. Но прежде чем Маргарита успела ответить, королева Бланка шагнула вперед и положила свою белую гладкую руку Людовику на плечо.

— Довольно, Луи, — сказала она спокойно и властно, и Дюпле увидел, как цепенеет король при звуке этого голоса и при этом прикосновении. — Вы повидали ее, довольно покамест, идемте, не стоит более утомлять нашу бедную Маргариту.

— Но, матушка…

— Идемте, — настойчиво повторила она. — Вы здесь ничем не поможете.

Поколебавшись, Людовик разжал руку, за которую судорожно цеплялась его жена, и встал, собираясь уйти.

И тогда случилось то, чего Пьер Дюпле, ставший впоследствии главой парижской врачебной гильдии и много чего перевидавший на своем веку, вовек не сумел забыть.

Слабая женщина, минуту назад умиравшая на пропитавшейся потом постели, сжала свои истончившиеся руки в кулаки, вмяла их в постель у своих боков и села, рыча сквозь стиснутые зубы от адской боли, которую ей причинило это усилие. Звук этот был так страшен, что даже Бланка Кастильская вздрогнула и обернулась и встретила взгляд своей ненавистной невестки, взгляд, не затянутый более пеленой робости и почтения, взгляд, с которого близкое дыхание смерти сорвало все покровы. Взгляд Маргариты пылал, он жег, он обвинял, и в хриплом голосе ее, когда она заговорила, было столько же обжигающего огня, сколько и в этом взгляде:

— Вы, вы… вы пришли сюда вместе с ним, даже сюда, лишь затем, чтоб поскорей его увести… как вы смеете? Вы ни в жизни, ни в смерти мне его не хотите отдать!

Крик этот, похожий на предсмертное проклятие, лишил ее последних сил. Она рухнула на постель и закричала так страшно, как ни разу до того еще не кричала. В это самое мгновенье Дюпле поймал взгляд короля, обращенный на Маргариту, и с изумлением понял, что король не видит в ней женщину. Она лежала перед ним сломленная, умирающая, чудовищно некрасивая, с тяжелыми синяками на пепельносером лице, с грязными спутанными волосами, потная, с огромным, завалившимся на бок животом — а он глядел на нее без тени того брезгливого страха, с каким глядела сейчас на свою невестку его мать, без тени ужаса, и негодования, и жалостливого отвращения, которое так часто испытывают те мужья, которым не посчастливится увидеть, как рожает их жена. Ничего этого не было в нем: он смотрел на нее как и сам Дюпле, как врач глядит на пациента, которому не способен, не умеет помочь.

И было в этом что-то настолько неверное, настолько неправильное, что Дюпле замер на миг. А потом повернулся к королю и резко сказал:

— Сир, вы хотите, чтоб выжило хотя бы дитя?

Людовик, и без того бледный, побелел еще сильнее. Потом ответил: