Юлия Остапенко - Легенда о Людовике

— О, я рядом, — сказала Бланка, и тень улыбки легла на ее безжизненное лицо. — Я рядом с моим сыном. День и ночь я гляжу на него. И вы — подите сюда, ну же, смелей. Посмотрите.

Маргарита подошла, и Бланка, не вставая со стула, откинула занавешивающую окно портьеру.

За окном простирался порт.

Десятки судов, сотни лодок, тысячи людей, коней и повозок запрудили его. Гомон от их толкотни долетал до самой верфи, едва заглушаемый доносящимся с нее стуком молотков. Погрузка была в самом разгаре — к завтрашнему вечеру ее надлежало закончить, и песчаный берег, наскоро упроченный бревенчатым настилом, шевелился и двигался, вздрагивал и дышал, как живой. Рыцари, паломники, нищенствующие монахи, авантюристы, прибившиеся по дороге, наемники всех мастей (король не побрезговал даже ими, стремясь сделать свою армию как можно многочисленней и сильнее) — весь этот разнородный люд пестрел и шумел, занятый погрузкой коней, древесины, осадных машин, ячменя, вина и собственных небогатых пожитков. Маргарита знала приблизительное число крестоносцев, собранных ее мужем, но не сознавала до этой минуты, до чего это число велико и сколько мощи, сколько неукротимой силы в этом числе, рвущемся за море в едином всеохватывающем порыве, заданном одним человеком — тем, с кем она венчалась много лет назад в Сансе. Что должна была чувствовать Бланка Кастильская, глядя на это? Маргарита не знала и не смела спросить, но догадывалась, что страх, испытанный в этот миг ею, был лишь бледным подобием чувства Бланки. королева-мать и раньше собирала армии и толпы со своим сыном, и раньше вершила их руками судьбы тысяч. Но делала она это с ним вместе, рядом, плечом к плечу. Эта толпа, эти люди, этот поход, собранный ее сыном, был первым, что Людовик сделал без нее и против ее воли. Это было его оружие — но Бланка, должно быть, видела в этом оружие против себя самой, и одновременно — порождение себя самой.

— Вот, — сказала она, глядя в окно, с непередаваемым сочетанием страха, печали, гордости и силы. — Вот мой сын.

И столько любви было в этих словах, пусть и смешанной с горем, что Маргарита кинулась к ее креслу и, забыв себя, схватила бледную неподвижную руку королевы-матери, безвольно лежащую на коленях.

— О мадам! — воскликнула Маргарита, мучительно вглядываясь в повернувшееся к ней лицо. — Мадам, вы должны пойти к нему! Господь знает, вернемся мы или нет и что застанем, когда вернемся, — так отступитесь же, Девой Пресвятой заклинаю вас, отступитесь хоть единожды в жизни от вашей гордыни, пойдите к нему! Он страдает без вас, уже теперь страдает в разлуке, хоть вы и не виделись недолго и он пока что не покинул родной земли, — но помните, как он сам говорил, что душа его уж за морем, и тело теперь тоскует по душе… но так же он и по вас тоскует, матушка! Молю вас, в последние эти дни, когда неведомое простирается перед всеми нами, — пойдите же и будьте хоть раз к нему милосердны…

Когда она только начала говорить, Бланка слегка повернулась к ней, и в ее неподвижных черных глазах мелькнуло удивление, словно она никак не ждала от своей невестки столь сильного и искреннего порыва. Но пока Маргарита говорила, удивление это сменилось недоумением, а недоумение — гневом, вспыхнувшим в черных глазах Кастильянки в тот самый миг, когда Маргарита упомянула гордыню. Маргарита заметила это сразу же и поняла, что ошиблась: непомерное самолюбие и властолюбие этой женщины и застарелая, древняя ее нелюбовь к самой Маргарите слишком сильны. Они нерушимой стеной окружали сердце Бланки Кастильской, и даже в этот тяжелый миг, когда она, быть может, рисковала никогда больше не увидеть своего любимого сына, стена эта не дрогнет и не поддастся. Ибо было в жизни и душе этой женщины нечто, властвовавшее над нею больше ее материнской любви.

Однако даже понимая это, Маргарита договорила до конца все, что рвалось из ее губ, — договорила и встала, отстраняясь, в то время как Бланка тоже поднялась, видимо еле дождавшись окончания этой речи. Теперь она смотрела невестке прямо в глаза взглядом столь прямым и полным такой неприкрытой, всепоглощающей злобы, какую она ни разу не выпускала наружу за все эти десять лет. Лоб ее и щеки, открытые покрывалом, пошли красными пятнами; она слегка задыхалась.

— Ах ты… ты… — выговорила Бланка Кастильская, и Маргарита невольно отступила от нее на шаг. — Ты, гадкая змея, ничтожное, подлое существо! Ты смеешь меня поучать, ты смеешь мне говорить о гордыне?! Десять лет ты пыталась меня обманывать своей лживой скромностью и показным смирением, и думаешь теперь, что обманула, что победила? Как смеешь ты так говорить со мной…

— Как смею! — воскликнула Маргарита горестно и изумленно, чувствуя вдруг, как нарастает в ней странное, неведомое ей доселе чувство. Когда Бланка назвала ее змеей, яркий образ женщины, растянувшейся на ложе ее супруга, вспыхнул перед Маргаритой: как наяву увидела она суженные глаза той женщины, ее белое тело, ее острые зубы, и кончик змеиного хвоста, исчезнувший под кроватью. Все те чувства, что долгие годы Маргарита давила в себе, вся та ярость, которую она в себе сокрушила, проломив собственную рыжеволосую голову медным подсвечником и ощутив тепло собственной крови на пальцах, — все это хлынуло вдруг из нее, словно прорвавший нарыв. Был последний день ее на французской земле, перед отходом на святую войну, — последний раз она видела свою свекровь, последний раз говорила с нею, и часть ее знала об этом.

Больше она не могла терпеть.

— Как я смею, вы говорите! О Господи, а я-то искренне считала себя в чем-то повинною перед вами. Я думала, вы меня невзлюбили за то, что я не рожала вам внуков. Думала, вы полагаете, будто я отнимаю у вас Людовика — оттого и не любите меня самое… Сколько раз мне хотелось пасть к вашим ногам, взять ваши руки — вот как я сделала это сейчас — и сказать: «О, мадам! Мы же обе любим его, обе им больше всего на свете дорожим — так отчего же нам ссориться?» Но я боялась, я робела, стыдилась какой-то вины перед вами, о которой не знала сама. А не было во мне вины! Была только ваша гордыня и ревность — да, ваше величество, жгучая ревность женщины к женщине и желание властвовать безраздельно над тем, кого вы почитаете своим и ничьим больше — вот что вами движет, Бланка Кастильская! Пока вы растили его, вы привыкли себя считать его владычицей, королевой. Но вы не его королева больше, вот уже десять лет как нет, мадам. Десять лет как у него есть другая королева, своя! И за это вы меня ненавидите!

— Королева? Ты? — с бесконечным презрением сказала Бланка, кривя губы и глядя на Маргариту так, будто и впрямь пред нею была ползучая гадина или наглая рыжая потаскуха, бесстыже раскинувшаяся голой посреди кровати. — Вот в чем все дело? Хочешь быть королевой — впрочем, я так и знала. Но я скажу тебе, милочка, что ты такая же королева, как дворцовая бельевщица. Только одна королева может быть во Франции, только одна, слышишь? И пока я жива, не тебе ею быть!