Юлия Остапенко - Легенда о Людовике

Ее рабыня, не ждавшая, что госпожа вернется из спальни мужа так рано, сонно и испуганно заморгала, валясь с подушки, на которой спала, под ноги Шаджараттур и начав лепетать оправдания — госпожа не любила заставать ее спящей. Но Шаджараттур лишь пнула ее носком туфли в согнутую поясницу и нетерпеливо сказала:

— Встань, Зульфия, и сходи за Фаддахом. Пусть сейчас же придет ко мне, да захватит все свои… ну, словом, он знает.

Зульфия убежала, и Шаджараттур, вздохнув, принялась одеваться. Наджим был единственным из мужчин, при ком она когда-либо открывала лицо; даже сыновья ее не имели такого права с тех пор, как им исполнялось шесть. Заправляя край шелковой чадры перед начищенной медной пластиной и глядя на свое отражение, Шаджараттур подумала, что теперь никогда и ни перед кем не откроет лица. Муж ее умер, и жена его, женщина по имени Шаджараттур, умерла с ним вместе. Теперь осталась лишь мать Тураншаха. И долг ее отныне — быть хорошей матерью так же, как была она хорошей женой.

Скрип двери заставил ее обернуться. Тот, за кем она послала рабыню, входил, кланяясь и касаясь своего лба через каждый шаг. Шаджараттур торопливо повернулась к нему. Она не любила, когда кто-либо — и особенно Фаддах — подходил к ней со спины.

— Тысячи тысяч дней благоденствия и мирных ночей, о великая Шаджараттур-ханум, — проблеял Фаддах, и Шаджараттур, не двигаясь с мечта, смотрела, как он подходит к ней и простирается ниц у ее ног. Как и всякий раз, когда она на него смотрела, сердце ее сжалось смесью отвращения, любопытства и страха, в котором она сама себе не хотела признаться, но который был, пожалуй, сильнее всех прочих чувств, что она испытывала в присутствии этого старика.

Фаддах был грязный, дряхлый, оборванный и отталкивающий на вид дервиш, вот уже более десяти лет живший при дворе султана Наджима. Эти годы не облагородили его и не придали сколько-нибудь приличного вида: хотя Шаджараттур и осыпала его благодеяниями и золотом, все это уходило как вода в песок жарким полднем. За все десять лет Фаддах ни разу не сменил того поношенного, изъеденного молью тряпья, в котором пришел когда-то в Каир, и ни разу не вымылся, называя такое расточительство живительной влаги смертным грехом, а ванну — изобретением шайтана. О шайтане, впрочем, дервиш говорил без страха и даже весьма охотно, что никого не удивляло, ибо каждый, знавший его, был уверен, что он в сговоре и даже в дружбе с нечистым. Наджим терпеть его не мог, но, потакая слабостям любимой жены, смотрел на его присутствие во дворце сквозь пальцы. А Шаджараттур жизни своей без него помыслить не могла. Ведь именно этот мерзкий, вонючий, мелко трясущийся и противно хихикающий старик двадцать лет назад подошел к ней, простой девушке, шедшей по базару, тронул ее за локоть и сказал, что через четверть часа султан Наджим будет у городского колодца, и если она пойдет туда сейчас, то станет его женой. Шаджараттур послушалась, и с тех пор слушалась Фаддаха во всем. Временами ей закрадывалась мысль, что он вертел ею так же, как сама она вертела Наджимом. Однако потом она себя ругала за эту мысль и думала, что она не вертит супругом своим, но направляет его, ибо вертеть можно веретено, а у человека — свободная воля, коей он наделен по милости Аллаха. Свободная воля Шаджараттур велела ей во всем слушать дервиша Фаддаха и спрашивать его совета в самых трудных жизненных обстоятельствах.

И к кому еще она могла обратиться теперь, когда обстоятельства были такими трудными, как никогда ранее?

— Встань, мой верный Фаддах, — сказала Шаджараттур, впрочем, не прикасаясь к нему — она никогда к нему не прикасалась, сама мысль об этом ввергала ее в брезгливый ужас. — Встань и помоги мне, ибо я нуждаюсь в твоем совете как никогда.

Фаддах выпрямился без той торопливости, которая обычно обличает неискренность павшего ниц. Шаджараттур никак не могла понять, в самом ли деле он так восхищается ею, «великой Шаджараттур-ханум», как он один ее называл, — или то лишь его способ потешить ее тщеславие, которое она столь старательно душила в себе всю свою жизнь. А впрочем, ведь неспроста же из всех юных девушек Каира он в тот день, двадцать лет назад, выбрал именно ее?

Поднявшись, дервиш сложил руки на животе, потупив в пол свои маленькие выцветшие глазки, и стал смиренно ждать, а Шаджараттур смотрела на него и все никак не могла заставить себя сказать, почему позвала его к себе посреди ночи. Не то чтобы она не доверяла ему — скорее, не доверяла себе, боялась себя и той кощунственной мысли, что зародилась в ее помутневшей от горя голове. Вдруг решившись, она сказала:

— Я в беде, Фаддах. Все мы в большой беде, и я хочу, чтобы ты кинул кости и посмотрел, что я должна сделать, чтобы отвести ее от наших голов.

Дервиш кивнул, казалось нимало не удивленный услышанным и ничуть не встревоженный дрогнувшим голосом своей госпожи — а, видит Аллах, цветы чаще распускались в пустыне, чем давал слабину голос первой жены султана Наджима. Фаддах уселся на пол прямо там, где стоял, и, скрестив ноги, принялся извлекать из-под драных пол халата обычные свои вещицы, которые всегда прятал незнамо где, и один вид которых вызывал в Шаджараттур трепет. То были кости — Фаддах утверждал, что куриные, но Шаджараттур как-то услышала, как он торгуется с одной из рабынь за трупик ее умершего при родах младенца. С тех пор она перестала всматриваться и задаваться вопросами, от которых ей не стало бы спокойней спать по ночам, — старик делал свое дело и знал в нем толк, а больше ей ничего и не было надо.

Сложив четыре косточки горкой и очертив вокруг них мелом круг, дервиш высыпал на них из холщового мешочка какой-то порошок, по цвету напоминающий пепел. Потом попросил у Шаджараттур огня, и она дала ему лампадку, которой он стал размахивать над костями, что-то бормоча себе под нос. Затем он поджог кости, серый порошок вспыхнул, мгновенно наполнив комнату резким, ядовитым запахом. Пламя заплясало на костях, пожирая их, как кислота, кости съежились, словно были сделаны из папирусной бумаги, и с еле слышным сухим треском разломились, рассыпаясь в труху и мешаясь с остатками серого порошка. Сердце Шаджараттур, всегда бившееся чаще во время этого ритуала, успело отсчитать три сотни ударов, когда огонь погас, а дервиш, уперев ладони в пол по бокам от костра и чуть не припав к нему грудью, с силой втянул носом дымок, поднимавшийся от костей. Несколько крупинок серого порошка осели у него в ноздрях.

Прошло еще сто ударов сердца Шаджараттур, когда Фаддах, не меняя позы, поднял на нее свои выцветшие глаза, лишенные ресниц, и скорбно сказал:

— О, прими мое сострадание, великая Шаджараттур-ханум. Сердце мое скорбит вместе с твоим о нашей страшной утрате.