Юлия Остапенко - Легенда о Людовике

— Но отчего бы не попросить епископа Суассонского? Я уверен, он…

— А я уверена, что Моклерк уже имел беседу и с епископом Суассонским, и со всеми прочими прелатами и сеньорами, явившимися на коронацию. Неужели вы думаете, он посмел бы говорить со мной и с Луи таким образом, если б не подготовился как следует? Он уверен, что загнал нас в угол! И, надо отдать должное, это ему почти удалось… Бежать, я хочу бежать отсюда, Тибо, и немедля, иначе я здесь просто умру.

— Нет, матушка, вы не умрете, — твердо сказал Луи, подступая к ней и беря Бланку за руку, которой она не отняла. — Не бойтесь ничего. Я буду с вами. Я всегда сумею вас защитить.

«А я — тебя, дитя мое», — подумала Бланка и сказала:

— Подумайте хорошенько, куда мы можем направиться. Нужен замок или городок в окрестностях, достаточно неприступный и, самое главное, принадлежащий человеку, в чьей верности вы нисколько не сомневаетесь. Есть у вас что-либо на примете?

— Мм, — Тибо закусил губу, — может быть, Монлери? Это около двадцати лиг отсюда. Я не думаю, что в вашем положении дальнее путешествие…

— Забудьте о моем положении. Я выдержу. Я все выдержу, лишь бы увезти отсюда короля. К полудню жду вас с новостями, а пока ведите себя как ни в чем не бывало. И вы, Луи, тоже. Лучше всего вам сказаться пока нездоровым… главное, никого не принимайте, кроме графа Шампанского и Плесси, ни под каким видом. Помните, что я очень люблю вас.

— Я помню, матушка.

Бланка не сводила с сына глаз, и все же уловила боковым зрением быстрый, почти ревнивый взгляд Тибо, которым тот сопроводил ее признание. Несчастный, глупый Тибо… Не место и не время было для разговора об этом. И никогда не будет ни места, ни времени.

— Вы спали сегодня, Луи? — спросила она, когда граф Шампанский откланялся.

— Еще нет.

— Поспите. Вам понадобятся силы.

— И вам тоже.

— Вы правы. Можете поцеловать меня, как будто на ночь, хотя, впрочем, уже давно рассвело, — она рассмеялась, и Луи сказал:

— А как же утренняя молитва, матушка? Уже пора вставать к ней, как же спать?

Смех Бланки оборвался. Она выпрямилась в кресле и взяла своего сына за обе руки, будто это он был ее вассалом и она принимала его присягу.

— Если хотите, сын мой, давайте помолимся сейчас вместе. Так будет лучше, я думаю.

— Да, матушка.

И пока он читал Agnus Dei, Бланка смотрела на его такое серьезное и такое детское при этом лицо, лицо сына и короля, и думала: «Ты возомнил, Моклерк, будто я сдамся тебе без боя? Больше того — ты думал, мой собственный сын сдаст меня тебе без боя? Ты не знаешь нас. Но ты нас узнаешь».

Жоффруа де Болье, после посвящения в орден Святого Доминика принявший имя брат Жоффруа, не отличался меж прочих братьев своих ни выдающимся рвением, ни чрезмерной аскезой. Будучи хоть и дворянином по происхождению, однако принадлежа к младшей ветви давно обнищавшего рода и являясь к тому же девятым сыном в семействе, он не особенно ощутил смену образа жизни, которая сопроводила его постриг. Напротив, ныне он голодал куда реже, чем мог судить по смутным воспоминаниям детства, когда его матери приходилось выбирать между вязанкой дров для камина или лишней мерой зерна на зиму. Теперь же брат Жоффруа всегда был одет в добротную шерстяную рясу, зимой дополняемую столь же добротным плащом, и мог рассчитывать на щедрое подаяние от верующих, представлявшее собой порою славный ужин в придорожной таверне и кружку игристого пива. Это в полной мере удовлетворяло все телесные потребности брата-доминиканца и позволяло обратить силы и помыслы на богоугодные деяния, такие как проповедь или молитва за страждущих. И тому и другому брат Жоффруа предавался с рвением значительно большим, чем то, которое вызывала у него предписанная уставом аскеза.

Посему он был весьма доволен, когда промозглым и пасмурным ноябрьским днем некий молодой господин благородной наружности, представившийся мессиром Клеметье, обратился к нему в таверне во время утренней трапезы и спросил, не согласится ли добрый брат сопровождать его семейство в недалеком путешествии на север. Кузина мессира Клеметье, недавно овдовевшая, была на сносях и боялась пускаться в путь без Божьего человека рядом, ибо никогда не знаешь, что может случиться в дороге. Такая набожность была похвальна, к тому же сир Клеметье пообещал брату Жоффруа полное содержание и щедрое пожертвование по исходу путешествия. Брат Жоффруа охотно согласился.

О чем впоследствии неоднократно жалел.

Семейство, которое он взялся сопроводить, производило несколько странное впечатление. Вдова, которая звалась мадам Лавранс, довольно молодая еще, красивая и статная женщина, держалась со своими домочадцами так, будто была главою семейства. Брат ее мужа, лекарь по имени Демолье, глядел на нее снизу вверх и, пока усаживались в неприметную и неудобную карету без гербов, несколько раз всплеснул руками и повторил, что мадам подвергает себя огромному риску и что он снимает с себя любую ответственность. Звучало сие несколько странно для разговора между близкими родственниками. Однако больше всего брата Жоффруа озадачивала даже не дама, а ее сын, худой и бледный мальчик лет двенадцати-тринадцати, светловолосый, очень похожий на мать лицом и, отчасти, повадкой. Все члены этого семейства — и Клеметье, носивший меч и походивший на рыцаря, и мэтр Демолье, не перестававший причитать, и маленькая щупленькая мадам Жанна, компаньонка мадам Лавранс, — все они глядели на этого мальчика с еще большим почтением и робостью, чем на его властную и надменную мать. Тот, казалось, смущался этим и в то же время принимал как должное.

Чем дольше Жоффруа наблюдал за ними, тем больше ему казалось, что его водят за нос.

В конце концов он все понял. Клеметье, конечно же, — рыцарь, мадам Лавранс — дама его сердца, бегущая от ненавистного мужа в сопровождении любимого сына, своего лекаря и служанки. И еще бы эти грешники не искали Божьего заступничества! Ситуация, и без того предосудительная, отягчалась положением мадам Лавранс — не просто бежать от мужа, но бежать беременной, похищая у него не рожденное еще дитя вместе с сыном, — это было так дерзко, что брату Жоффруа просто не хватало слов выразить свое возмущение. Не способствовали его красноречию и многозначительные взгляды и щедрые посулы мессира Клеметье, а также, в немалой степени, внушительный вид меча на его бедре. Мессир Клеметье выглядел так, будто не только умеет пользоваться этим мечом, но и не без удовольствия пускает его в ход при первой же возможности. Посему, опрометчиво ввязавшись в сию авантюру, брат Жоффруа питал великие сомнения, что ему позволят самовольно из нее выйти до тех пор, пока дело не будет сделано. Так что он смирился и занял место в карете между мэтром Демолье и мальчиком, напротив женщин. Карета была тесной, места едва хватало. Клеметье в последний раз окинул взглядом внутренность кареты, бросил быстрый и, как почудилось брату Жоффруа, чрезмерно красноречивый взгляд на мадам Лавранс и захлопнул дверцу с таким грохотом, что монах вздрогнул и, торопливо перекрестясь, вознес молитву Пресвятой Деве, прося ее благословить путешествие — чего, в общем-то, от него и ждали.