Тимофей Алексеев - Дети заката

— Молчи! Молчи… Я хочу вспомнить! Я уже был однажды здесь… Вот только для чего? И что показывал мне человек, с которым я пришёл сюда?

— Ты был здесь с колдуном?

— Да, перед тем как принять веру христианства. Сейчас я вспомнил, он показал мне здесь остатки вольного народа. Но это же скоты, копающиеся в мусорных отбросах! И очень странно, но тогда я стал здесь снова отроком, мне велики были одежды…

— Из мира в мир ты перешёл — всё оттого. Сейчас же ты из небытия явился.

— Но разве это люди?!

Судислав брезгливо прикрыл лицо от дыма горящего мусора.

— Вернувшись, я принял крещенье. Я не хотел уподобляться им, пусть даже вольным и свободным… Я князь!

Волхв почувствовал вдруг в Судиславе ненависть к людям, особенно вот к этим бездомным, ненависть к тем, кто ниже его по роду. И там, в тереме, который он отстроил для Ведеи, люд, прислуживающий ему, боялся и прятался, старался не попадаться на глаза. В нём видели что-то нечеловеческое, звериное, с чем нельзя жить на земле…

— Да, это тоже люди! Сюда их загнала безвыходность и слабость человеческая. Но они люди! И если сам я к ним приду, они поделятся и пищей, и теплом костра. Пусть грязный, но ночлег дадут. Не станут крысами травить, коль нет вины на мне. Пойдём же к ним! У нас есть время до восхода, да и тебе на пользу память освежить. Быть может, воедино сможешь обрывки памяти свои соединить, которые на время успокоят… Или, напротив, петлёй на горле мысли захлестнут. Пойдём! Ты же не трус, тем более средь них кого-то ищешь… А путь же искупленья долог.

Люди почти не обратили на них никакого внимания. Немолодая женщина с испитым лицом и разбитыми когда-то губами, превратившимися в бугристые шрамы, готовила в большой эмалированной кастрюле обед. На полированной доске, которая раньше принадлежала шифоньеру или ещё какой-то мебели, лежало свежее мясо, лук и крупа. Она задержала взгляд на князе, потом мельком глянула на волхва:

— Он что, привёл тебя сюда, а квартирку, поди, себе оттяпал? Тут таких, как ты, много. Кто пропил свой угол, а у кого и совсем не было. А ты кто? — обратилась она к князю. — По одёжке так вроде в достатке живёшь. На клоуна похож или на швейцара из отеля. Жила однажды я в апартаментах. Такие там мне двери открывали. А что молчите? Немые, что ли? Жрать пока не приглашаю: у нас здесь старший есть…

От небольшого скопления людей, которые разбирали кучу металла, отделился невысокий крепкий мужик с грязной в ржавчине бородой и направился к костру. Лицо его, как и лицо кухарки, было испито, в крупных каплях пота, а руки с рыжими волосами тряслись мелкой похмельной дрожью.

— Севастьяныч, тут пополнение новое прибыло! Только со мной не разговаривают — немые, видно, — протараторила кухарка, закидывая в кастрюлю лук и мешая варево большим половником.

— Вы кто? Что-то не припомню, в городе вас не видел… Так, ну ладно, говорить не хотите — не надо. Только ты свой наряд-то сними — мне он приглянулся. Ты где его нашёл?

Севастьяныч ухватился своей рыжей грязной рукой за княжеский кафтан. Судислав ударом кулака свалил старшего на землю и наступил ему на горло. Борода Севастьяныча задралась в небо, изо рта пузырями полезла пена.

— Убивают!!! — заорала кухарка, кинувшись на князя, и половником засветила ему прямо в переносицу.

К костру уже бежали люди, мужики и бабы, но, подбежав к незнакомцам, остановились. Вырвавшись от князя, Севастьяныч, скуля, отползал к своим людям. Те обступили их кольцом и стали сближаться. Хорошего это не сулило. Волхв вышел в середину круга и поднял руку:

— Остановитесь! Ваш человек нарушил сам закон гостеприимства. За это поплатился, словно раб… Мы странники… Пути нас привели на вашу землю, и нам лишь нужно время до восхода, и мы уйдём, не причинив вреда. А вы, как племя дикое хазаров, решили дань с нас брать.

— Какую дань… — кухарка вновь взяла половник на изготовку. — Больные!

— Пусть будет нам свидетелем светило, мы с миром к вам пришли… О люди, люди, что же с вами стало?… Кто бог ваш? Неужто вам отцы не передали, как жить среди людей, как честь хранить, как защищать отчизну и как гостей встречать и провожать?

— Заговорил! — держа своё кухонное оружие наперевес, не унималась кухарка. — И не немые вовсе — так что представляться-то было? Понаехали тут, житья от вас и здесь скоро не станет. Поотделялись — живите у себя!

— Остынь ты, дай сказать. — От толпы отделился худой старик, одетый в рваную поповскую рясу. Волхв увидел его умные, когда-то красивые глаза. В них не было злобы, в них был нескрываемый интерес к пришлым людям. — Прошу вас, успокойтесь, братья, — обратился он к разношёрстной толпе обитателей свалки. Но толпа уже не жаждала мщения за своего Севастьяныча. Тот сидел на земле, ухватившись за горло, и тоже слушал волхва, достав из кармана чекушку с водкой и маленькими глотками пропуская её содержимое.

Старик в рясе подошел чуть не вплотную к незнакомцам:

— Откуда вы? Уж так никто не говорит. Откуда помнишь эту речь, старик? Её давно забыли. И с ней лишь в семинарии знакомят, и то поверхностно. Откуда же ты её знаешь? Ты тоже бывший иерей, как я, расстрига?

— Я — волхв, своим богам я поклоняюсь, которые издревле на Руси. А речь моя — родимый ваш язык, который вы забыли, но всё же память вам её хранит… Дождётся небо, что вы очнётесь, — не зря же на Руси сказителей так много, — почти вы все. Стихами ваша речь, забытая веками, из уст течёт в полночной тишине… А ты, я вижу, из крестителей из золочёных замков, что Русь предали, как мой князь? И ты им здесь грехи, наверно, отпускаешь?

— Да нет… Я бывший поп! Мошенник… Да кем я только не был! От этого, наверное, и запил. Потом приход мой забрали, да и от Бога отлучили… Теперь живу бомжом на свалке, молю всевышнего о смерти. Тут тоже можно жить, только иметь терпенье. Народ-то, впрочем, неплохой. У каждого своя беда и своя доля. Словами помогаю, как могу. Но кто же вы?

— Тебе уже ответил, на большее ответить не могу. Мы на заре уйдём, мы снова канем в бездну. Но кто-то явится сюда, так как народ без веры жить не сможет, — перегрызёте глотки, словно псы, почуяв сучью свадьбу.

— Ты говоришь про нового Мессию? Или про новое пришествие Христа?

— Нет, он принесёт лишь зёрна полновесных знаний, не искажённых, праведных, и связь с природой, которую отторгнули и, как язык, забыли. То будет человек, явившийся из бездны, в которую уйдём мы на заре.

На большой поляне перед костром царило молчание. Ни одно слово, сказанное волхвом, не улетело в пустоту.

И странно: расстрига заметил, что вся эта публика, с которой он живёт несколько месяцев, завороженно слушает его — не кричат, как всегда, одурманенные водкой, а сидят и слушают. Забыли о еде, о водке, даже о куреве. Никто не хохочет, не тычет грязным пальцем. Что это с ними? Они же никому и ни во что не верят! Как этот человек повлиял на них? Да он и сам, разуверившись во всём, верит человеку, которого и видит-то всего полчаса. Как он, этот неказистый человек с белой бородой, нашёл путь в их души? Да и есть ли она у них?