Тимофей Алексеев - Дети заката

— Постой, Коля! Я, кажется, понял. Ты не в курсе, последнее время никто отцом Амвросием не интересовался?

— Расстригой, что ли? Да был разговор. В управлении какие-то родственники его искали. Они и у Севы в психушке были… Стоп! А не они ли Севастьяныча на свалке трактором переехали? То-то там все напуганные были! Слова ни от кого добиться опера не могли… Сказали, что кого-то искали. А ты знаешь, где он?

— Знаю, Коля, знаю. Я ему сам в скиту избушку срубил. Он в пустынники подался, грехи замаливать да веру искать.

— Ну, а кому он нужен? Может, правда родственники? Потерялся, вот и ищут. Может, он из богатеньких.

— Нет, он в розыске ещё с девяностых. Он богатеньких обирал, квартир многих столичных полишил, капитал скопил да прятался монахом в монастыре. А потом во всём разуверился: и в Боге, и в людях, и в деньгах тоже. Отшельником хотел пожить, вот я его в скит и увёз.

— Что же ты мне раньше про это ничего не сказал?! Он же в розыске, говоришь! Надо было брать его!

— Человек искренне раскаялся. Да и не привык я людей сдавать.

— Да, дела… Что делать будем?… Так, давай завтра с утра эту проблему решим, а сейчас… Пиво же киснет, Митя! А давай завтра туда и съездим, мотор мой казённый обкатаем, японский. Правда, он мне доверия не внушает — уж слишком лёгонький.

Когда уже провожал гостей Дмитрий, на реке с прожектором и с музыкой прошёл тот катер, о котором говорил он участковому.

— Вот, видишь, обратно пошёл катер. Да гуляли, поди, мужики. Ну, а съездить — съездим, посмотрим на твоего отшельника. Крови-то на нём нет? Он тебе рассказывал?

— Да нет, Николай, мошенником он был. И даже не мошенником: места под небом для души своей не мог найти, разуверился во всём и в себе тоже — вот и подался в одиночество.

— Не верится мне, натворил, поди, выше крыши… Это уж потом грехи замаливают, все они так.

Река ещё совсем не вышла из берегов, была полноводной и мутной, тащила вниз за собой кустарники и деревья, шумела и бурлила. Дмитрию вспомнилась берёза с его берега — тоже вот так несло. Теперь, поди, где-нибудь ободранная лежит в курье, илом да плавником затянутая. Мотор действительно работал почти беззвучно и заменял один двух «Вихрей». Лодка постоянно шла на глиссере, скользила по мутной воде и на резких поворотах шла боком, как камешек, пущенный блином. Во второй половине дня показался двуглавый холм. «Вот и урочище Двух Братьев», — вспомнил Дмитрий слова Невзора. Имена-то какие давали! Просто сказочные! А вот донёс он это название до наших времён, через него, Дмитрия, передал. А то «скит, скит». Скитов по России-матушке пруд пруди, а вот такое название и не встречал никогда.

Берега с зелёной травой. А вот и место, где подчаливал быстроходный катер, чуть не наполовину залетел на низкий пологий берег. Участковый увидел это место и рядом причалил лодку. Николай воткнул металлический штырь с лодочной цепью в мягкий берег и оглядел место.

— Ты пока поменьше топчи: мы ещё ничего не знаем. Может, тут и преступлением пахнет. Где избу-то ему рубил?

— Да в километре отсюда, на ручье, на опушке леса — он сам место выбрал.

Когда подходили к лесу, поднялась стая воронья. Заорали, напуганные, и расселись по ближайшим деревьям. Николай взглянул на Дмитрия.

— Нет, наверное, твоего расстриги — эта птица зря не собирается…

— Да знаю без тебя! Но идти надо, раз приехали.

Страшная картина открылась перед глазами. Многое повидали оба: и крови, и смертей, но такое увидели впервые. Что же за ироды здесь были? Чья же их мать носила? У избушки, посреди поляны, был вкопан огромный сосновый крест, очищенный от коры, и на нём распят расстрига. Седая голова с окровавленным волосом склонилась на такую же кровавую грудь. Голое тело его было всё синим и в кровоподтёках. Он был мёртв. Истрёпанная ряса его, которую помнил Дмитрий, была порвана на куски и развешана по деревьям. Издалека можно было подумать, что это не слетевшие при виде людей вороны. Под крестом разводили костёр и жгли ему пятки. Все его вещи были разбросаны по поляне. На столе среди бутылок и разной снеди лежала тетрадь в синей коленкоровой обложке, её помнил Дмитрий, и шариковая ручка. По-видимому, его долго пытали, заставляя что-то написать. А когда он ничего не написал им, они его распяли, но ещё живого. Дмитрий увидел, как ногтями он впился в крепкое дерево. Тут же под крестом валялась Библия с выдранными страницами: ими, видимо, разжигали костёр. Валялась икона, но на шею они надели ему его медный большой крест, который он носил поверх рясы.

— Выглядит, как ритуальное убийство… Или хотели, чтобы так выглядело… Нужно ехать в район.

— Я останусь с ним, Николай. Снимать его нельзя, пока опера не приедут, я так понимаю? Но не хочу, чтобы вороны пировали. А ты поезжай прямо сейчас! До темна ещё далеко, успеешь до Буранова засветло. Только Валентине моей ничего не говори, да и своей тоже.

— Я всё, Дмитрий, понимаю. Но кто же его сдал, что он здесь? Как его нашли?

— Ну, это уже по вашей части — разберёшься, если захочешь или позволят разобраться…

— Ты как тут останешься? Возьми хоть мой табельный.

— Оставь себе… Я всё равно, что дома. А расстрига, он хороший был, мы много с ним беседовали. Он ведь завещание мне давал, только я здесь вот на костре его сжёг. У него большое состояние после мошенничества осталось. Он хотел, чтобы я ночлежку для бездомных в городе построил. Ответил я ему тогда, что сам отстроит, а видишь, как вышло? Казнили бедолагу. И здесь нашли.

— Ты только ничего тут руками не трогай! Не маленький, понимаешь.

Загудел мотор на реке и на полных оборотах полетел вверх, в Бураново. Но скоро звук растаял, и Дмитрий остался один на один с распятым на кресте расстригой. Он у избушки разложил костёр, поставил чайник — просто, чтобы пить кипяток ночью. Никакая еда в глотку не полезет от увиденного здесь. А они подвесили его, ели, и пили, и истязали. И для них, видимо, это было обыденно. Ещё можно понять, что пили, чтобы притупился страх от содеянного. Но есть!.. Да здесь были нелюди! Человек не может так! Это новое поколение людей-монстров, которым всё, видно, до фени. Такие же работали в концлагерях, потерявшие человеческое начало, не сосавшие материнскую грудь, — с пелёнок пили молоко скота, скотами и становились. Как ещё можно объяснить это изуверство? Наверное, никак…

Дмитрий смотрел на изувеченное тело и думал. О чём просил Господа этот человек перед смертью? Чтобы быстрее закончились эти нечеловеческие муки? Но он оказался, видно, крепким человеком. Если бы они чего-то добились от него, они бы просто его убили, не переламывали бы ему кости рук и ног. Это потом, когда всё же поняли, что ничего не добьются от него, распяли. Назвать его жадным, что не стал подписывать им завещание, жалея своё состояние? Навряд ли. Отдавал ведь он Дмитрию его, тот сам не взял. Что правило этим человеком? Теперь не узнаешь… А может, прожив здесь год, он действительно стал человеком и обрёл наконец веру, которую искал? И первую веру — поверил в себя. Для чего-то надо было ему остаться одному в этой глуши! Если бы он здесь прятался… Так он умный человек — спрятался бы в городе, получил бы деньги в банке и жил спокойно. Нет, расстрига хотел найти себя! Снова почувствовать себя настоящим человеком! Не тем мошенником и фарцовщиком, а таким, каким хотели видеть его родители когда-то. Может, и так.