Дэвид Геммел - Легенда о Побратиме Смерти

— Зачем? — спросил Зибен.

Друсс передал ему поводья, пригнулся и вошел в юрту. Зибен, оставаясь в седле, заставил себя оглядеться. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло. Убийцы напали на селение поздно вечером, когда костры, на которых готовили еду, еще горели. Надиры стали разбегаться во все стороны, но враг не давал пощады никому. Несколько тел были обезглавлены или рассечены на части.

Друсс вышел и отвязал флягу с водой.

— Там женщина — она жива, но еле дышит. У нее грудной ребенок.

Зибен сошел с седла и привязал лошадей к шесту юрты. Готирские кони боялись диких собак и стервятников, надирские же стояли спокойно. Зибен наскоро стреножил их сыромятными ремнями и последовал за Друссом. В юрте лежала обнаженная молодая женщина со страшной раной на животе и боку. Кровь промочила ее яркие одеяла. Глаза были открыты, но челюсть уже отвисла. Друсс приподнял ей голову и поднес флягу к губам; вода текла по подбородку, но женщина все-таки немного попила. Зибен посмотрел на рану — она была очень глубока, клинок пронзил тело насквозь. Ребенок, спрятанный под грудой шкур, тихо плакал. Друсс взял его и приложил к набухшей груди матери. Он стал сосать, сперва слабо. Мать застонала и обняла его рукой, прижав к себе.

— Что же делать? — произнес Зибен. Друсс молчал. Зибен хотел погладить женщину по щеке — и встретил невидящий взор мертвых глаз. Ребенок продолжал сосать.

— Эту они оставили, чтобы потешиться с ней, — сказал Друсс. — Экие скоты!

— Чтоб им сгнить в семи преисподних, — добавил Зибен.

Ребенок насытился, и Друсс прижал его к своему широкому плечу, поддерживая ему головку и потирая спинку. Зибен не сводил глаз с набухшего соска мертвой женщины. Из него сочилось молоко вместе с кровью.

— Зачем это нужно, Друсс?

— Что?

— Зачем они это делают? С какой целью?

— Меня не спрашивай, поэт. Я видел, как берут города и как хорошие люди, распаленные яростью, похотью и страхом, становятся дурными. Не знаю, почему это так. Солдаты, которые творят такое, потом возвращаются домой и опять становятся добрыми мужьями и отцами. Для меня это тайна.

Завернув голенького младенца в одеяло, Друсс вынес его на солнце. Зибен вышел за ним.

— Теперь они запишут это себе как победу? И будут петь песни об этом походе?

— Будем надеяться, что в святилище найдутся кормящие женщины, — сказал Друсс.

Зибен распутал лошадей и подержал ребенка, пока Друсс садился в седло. Потом отдал малыша воину и сел сам, сказав:

— Он сосал молоко вместе с кровью из груди мертвой матери.

— Зато он жив.

Они поехали дальше. Друсс прикрыл головку ребенка одеялом, защищая его от палящего солнца, и тот уснул. От него пахло молоком, свежестью коротенькой жизни. Друсс вспомнил о Ровене, о том, как ей хотелось держать у груди такое же дитя.

— Буду крестьянином, — сказал он вдруг. — Вернусь домой и никуда больше не уеду. Никаких больше войн и никаких стервятников.

— Ты сам-то в это веришь? — спросил Зибен. У Друсса сжалось сердце, и он ответил:

— Нет.

Они ехали по знойной степи еще час, а потом пересели на надирских коней. Ребенок проснулся и стал плакать. Друсс покачал его немного, потом за это взялся Зибен.

— Как ты думаешь, сколько ему?

— Месяц или два — не знаю.

Зибен выругался, и Друсс засмеялся.

— Что, и тебя обдул?

— За свою короткую, но богатую событиями жизнь я научился многим вещам, старый конь, — сказал Зибен, держа ребенка подальше от себя. — Но никогда не думал, что мне еще и с обмоченным шелком придется возиться. Как по-твоему, ткань от этого сгниет?

— Будем надеяться, что нет.

— Как их, собственно, унимают?

— Ты расскажи ему одну из своих историй, поэт. На меня они всегда сон нагоняют.

Зибен прижал младенца к себе и запел песню о принцессе Уластай, которая хотела носить в волосах звезды. У него был красивый голос, сильный и мелодичный. Маленький надир прислонился головенкой к его груди и уснул. К сумеркам они увидели впереди облако пыли, и Друсс увел их в сторону, в неглубокую балку. Две роты улан проехали мимо них, направляясь на запад. Их панцири и шлемы светились красным огнем в лучах заката. Сердце Зибена часто колотилось. Ребенок у него на руках лепетал что-то, но этого не было слышно за топотом копыт.

Солдаты проехали, и Друсс повернул на северо-восток.

Солнце зашло, стало прохладно, и Зибен начал чувствовать тепло детского тельца.

— По-моему, у него жар, — сказал он Друссу.

— Малые дети всегда горячие.

— Правда? Почему так?

— Да уж потому. И охота тебе без конца спрашивать, поэт?

— Я любопытен от природы.

— Полюбопытствуй лучше, чем мы будем кормить мальца, когда он проснется. Он, сдается мне, парень здоровый и будет орать на всю степь — а друзей мы здесь навряд ли встретим.

— Вот-вот, Друсс. Всегда скажешь что-то утешительное.

* * *

Гарган Ларнесский терпеливо ждал, пока его слуга Брен расстегивал и снимал его тяжелый панцирь. Генерал успел раздобреть с тех пор, как надевал доспехи в последний раз, и теперь испустил довольный вздох. В прошлом месяце он заказал себе новые доспехи, но они не поспели к тому дню, когда Гарен-Цзен сказал ему о камнях и о том, что необходимо спешить.

Брен снял набедренники и наголенники. Гарган опустился на складной полотняный стул и вытянул ноги, с горечью думая о том, что страна катится в пропасть. Безумие императора усугубляется день ото дня, а две враждебные партии только и ждут случая, чтобы сцепиться.

«Мы все втянуты в этот безумный круговорот, — думал он. — Волшебные камни, подумать только! Единственное волшебство, которое способно здесь помочь, — это мечи и копья Королевской Гвардии».

Угроза извне — как раз то, что может сейчас сплотить готиров. Война с надирскими племенами отвлечет внимание народа, и можно будет выиграть время. Императора придется убрать — вопрос только в том, когда, как и кто его заменит. А до этого срока он, Гарган, займет обе партии кое-чем другим.

Брен вышел и вернулся, держа поднос с вином, хлебом, маслом и сыром.

— Капитаны спрашивают, когда вы изволите принять их, мой господин, — сказал он.

Гарган посмотрел на него. Стареет Брен, ветшает.

— Сколько же это кампаний ты проделал со мной, Брен?

— Двенадцать, мой господин. — Брен нарезал хлеб и намазал три ломтя маслом.

— А о которой тебе приятнее всего вспоминать?

— О Гассимской. — Брен налил вина в серебряный кубок, добавил воды и подал генералу.

Гарган отпил глоток. Гассима! Последняя гражданская война двадцатипятилетней давности. Гарган, под натиском превосходящих сил отступающий через болота, вдруг остановился и предпринял совершенно самоубийственную атаку. Он ворвался во вражеский лагерь на своем громадном белом жеребце Скалле и убил Барена в единоборстве. Это положило конец войне. Гарган допил вино и вернул кубок Брену, который наполнил его вновь.