Урсула Ле Гуин - Прозрение

– Я провожу тебя до деревни.

В тот вечер улов у нас был особенно хорош; самым большим моим трофеем была крупная форель длиной с руку, так что я вполне мог бы сослаться на то, что ему будет тяжело одному тащить столько рыбы. Коуми ничего мне не ответил, и я через некоторое время спросил:

– А ваши не будут против?

По-моему, у него мой городской выговор вызывал те же трудности, что и у меня – его деревенский. Он немного подумал, потом пожал плечами, и мы двинулись дальше. Над деревней плыл дымок, поднимавшийся из многочисленных труб, по улицам разносились ароматы готовящейся пищи. Темные людские фигуры мелькали мимо нас на покрытой колдобинами пыльной дороге, которая вилась меж домами; во дворах яростно лаяли собаки. Коуми свернул в сторону, но не к одному из больших бревенчатых домов, а, вопреки моим ожиданиям, к какой-то убогой хижине, построенной на невысоких сваях, чтобы уберечься от зимней грязи и сырости. Какой-то человек сидел на деревянных ступеньках крылечка, и я вспомнил, что уже видел его раньше: он часто работал на виноградниках. Они с Коуми приветствовали друг друга каким-то дружелюбным ворчанием, и мужчина спросил:

– Кто это?

– Он из Большого Дома, – ответил Коуми.

– Ого! – Мужчина явно был очень удивлен и хотел уже испуганно вскочить, решив, наверное, что Коуми привел с собой кого-то из хозяйских детей, но Коуми что-то сказал ему – видимо, пояснил, что я всего лишь один из городских рабов, – и мужчина, сразу успокоившись, молча уставился на меня. Мне было страшно не по себе, но раз уж я пришел в деревню, то отступать не собирался и спросил:

– Можно мне войти?

Коуми поколебался, потом, как всегда, то ли кивнул, то ли пожал плечами и повел меня в дом. В хижине было совершенно темно, если не считать слабых отблесков, которые отбрасывали тлеющие угли в очаге. Я заметил там неясные силуэты еще каких-то людей – женщин, старика, нескольких детей; все они жались друг к другу, и в спертом воздухе противно пахло немытыми людскими телами, псиной, едой, деревом, землей и дымом. Коуми взял у меня ту большую рыбину и передал ее вместе с остальным нашим уловом какой-то женщине – я заметил лишь ее сгорбленный силуэт да блеснувшие в темноте глаза. Затем Коуми что-то сказал ей, и она, повернувшись ко мне лицом, спросила:

– Так ты, может, хочешь поесть с нами вместе, ди? – Мне показалось, что голос ее звучит весьма недружелюбно, даже насмешливо, однако она явно ждала ответа, и я сказал:

– Нет, ма-йо, спасибо, мне еще надо домой добраться.

– Какая огромная рыбина! – восхитилась она, держа в руках ту самую форель.

– Спасибо за рыбалку, Коуми, – невпопад сказал я и попятился к двери. – Удачи всем вам, и пусть Энну благословит ваш дом! – И я поспешил выбраться из хижины, страшно смущенный, почти испуганный, радуясь, что наконец-то возвращаюсь домой. Но все же был горд тем, что сумел преодолеть себя. Ладно, по крайней мере, будет что рассказать Сэлло, думал я.

Сэл тут же предположила, что вместе с Коуми проживает вся его большая семья, а тот человек, сидевший на ступеньке, – скорее всего, его отец. Она давно уже поняла из разговоров деревенских женщин, что хотя никаких браков между деревенскими рабами по закону не существует, они все же обычно живут вместе со своими женами и детьми (иногда этих жен бывает несколько, и они все вместе воспитывают многочисленных детей). Все это только на пользу хозяйскому поместью: рабы сами себя воспроизводят, воспитывая новых рабов и с детства приучая их к той же работе, которую выполняют сами. В итоге и родители, и дети знают только эту землю и эту работу, а больше ничего, и жизнь их, как и жизнь их предков, проходит в жалкой деревне у ручья.

– Я бы тоже хотела еще разок повидаться с Коуми, – сказала Сэлло.

И на следующий раз, когда он, как всегда, первым подошел ко мне, я спросил:

– Коуми, ты знаешь тот старый алтарь в дубовой роще?

Он кивнул; разумеется, он знал; Коуми знал здесь каждый камень, каждое дерево, каждый ручей и каждую поляну.

– Приходи туда сегодня вечером, – сказал я. – Вместо рыбной ловли. Мы тебя будем там ждать.

– Кто это «мы»?

– Моя сестра и я.

Он немного подумал, потом, как всегда, то ли кивнул, то ли пожал плечами и ушел.

Мы с Сэлло пришли в рощу примерно за час до заката. Она уселась и стала прясть; облачко дочиста вычесанной шерсти под непрерывно вращавшимся в ее руках веретеном превращалось в серовато-коричневую ровную нить. Коуми появился неожиданно, абсолютно неслышно поднявшись сквозь заросли ивняка. Сэлло поздоровалась с ним, он кивнул в ответ и уселся на некотором расстоянии от нас. Она спросила, виноградарь ли он, и он сказал, да, он работает на виноградниках, а потом даже немного, то и дело останавливаясь и умолкая, рассказал о своей работе.

– А ты все еще поешь, Коуми? – спросила Сэл, и он, пожав плечами, кивнул.

– Не споешь ли нам?

Как и тогда, на вершине холма, он довольно долго молчал, но потом все же запел – тем странным, очень высоким и нежным голосом, у которого, казалось, не было ни источника, ни средств звучания. Казалось, его песня исходит не из человеческой глотки, а как бы висит в воздухе, точно пение насекомых, столь же бессловесное, только невыразимо печальнее.

Мне хотелось в следующий раз привести в дубовую рощу и Сотур – может быть, послушать, как Коуми поет, или просто посидеть с нами и насладиться царившим там покоем. Я уже представлял себе, как Сотур станет рассматривать алтарь и, может быть, поймет, какому богу он посвящен; как она спустится к ручью и немного побродит по воде, чтобы охладить усталые ступни; как они с Сэлло будут сидеть рядышком и прясть, тихо беседуя и порой смеясь. Я решил, что лучше всего именно Сэл предложить ей пойти с нами. С недавних пор, как бы сильно я ни хотел поговорить с Сотур, мне по какой-то причине все труднее становилось сделать это. И я все откладывал и даже к Сэлло с этой идеей не обращался, сам не знаю почему; возможно, мне доставляло огромное удовольствие просто думать об этом, просто воображать себе, как Сотур поведет себя, оказавшись в нашей дубовой роще… А потом вдруг сразу стало поздно.

Из Этры примчались верхом оба старших брата Сотур и Торм; они были прямо-таки переполнены тревогой и тут же потребовали, чтобы мы незамедлительно начали паковать вещи, а завтра ранним утром уже выехали в город. Оказывается, отряд вооруженных бандитов из Вотуса, переправившись через реку Морр, напал на деревню Мерто, находившуюся не более чем в десяти милях от Венте, и сжег там все сады и виноградники. В Венте бандиты могли оказаться в любой момент, и Торм, явно чувствовавший себя в своей стихии, шагал взад и вперед по дому и резким, воинственным тоном раздавал приказы. Девочкам, членам Семьи, было велено остаться ночевать в доме, а нам, оставшимся снаружи, тоже нормально поспать не удалось, потому что Торм кругами ходил возле дома и сторожил. Очень рано, еще до восхода солнца, приехал сам Алтан-ди; он до полуночи занимался в городе делами, однако так беспокоился о нас, что просто не смог дождаться, когда мы вернемся в Этру.