Урсула Ле Гуин - Растерянный рай

Синь ощутила только гнев.

– Если все это правда, – проговорила она наконец, медленно и невыразительно, – почему ты решился рассказать об этом только сейчас? Почему вообще решился? От всех других ты это скрывал. Почему?

Этот приступ гнева – то противостояние, которого Хироси опасался поначалу, неизбежное «Да как ты осмелился?» – был вызван не только неимоверным потрясением, вызванным его словами, но еще и его торжествующим взглядом, триумфальным тоном. Но теперь гнев Синь не трогал его; убежденность в собственной правоте хранила навигатора.

– В этом наша единственная сила, – ответил он.

– Наша? Чья?

– Тех, кто не ангелы.

Когда Луису сообщили, что образовательные программы для Шестого поколения недоступны, поскольку находятся в процессе пересмотра, он сухо заметил:

– Это же мне сказали, когда я запрашивал их восемь лет назад.

Работница справочной центра образования по-матерински сочувственно покачала головой.

– Ох, ангел, да они всегда то пересматриваются, то перерабатываются, – объяснила она. – Надо же держаться в ногу со временем.

– Понятно, – пробормотал Луис, – спасибо, – и отключил связь.

Старик Тан умер два года назад, но внук оказался ему многообещающей заменой.

– Слушай, Биньди, – бросил Луис в другой конец сопространства, – в переписи ангелы учитываются?

– Откуда мне знать?

– Библиотекари собирают полезные фактики.

– Ты имел в виду – учитываются ли ангелы как ангелы? Нет. С какой стати? Старые вероисповедания даже не входили в анкету. Это означало бы вносить ненужные различия. – Биньди изъяснялся не так медлительно, как его дед, но в том же ритме – небольшая, раздумчивая пауза на четверть целой после каждой фразы. – Полагаю, что Благодать можно считать вероисповеданием. Иначе ее никак не определить. Хотя как вообще определяется религия, я не уверен.

– Значит, у нас нет способа узнать, сколько именно на корабле ангелов. Или скажем иначе: не разберешь, кто ангел, а кто – нет.

– Можно спросить.

– Ага. Непременно спрошу.

– Будешь бродить коридорами по всему миру, спрашивая: «Вы, случаем, не ангел?» – поинтересовался Биньди.

– Разве не все мы ангелы? – парировал Луис.

– Порой именно так и кажется.

– Действительно.

– К чему ты клонишь?

– Меня тревожит все, до чего я не могу дотянуться. Вот, например, программа обучения для Шестого поколения.

Биньди слегка удивился.

– Собираешься завести малыша-Шестого?

– Нет. Хочу выяснить кое-что о Синдичу. Шестые высадятся на Синдичу. Логично предположить, что это входит в их образовательные программы. Они должны знать, что их ждет. Должны уметь на долгое время выходить навне, на поверхность планеты. Это, в конце концов, их работа. И Нулевики должны были включить эти сведения в их образовательные программы. Твой дед прямо об этом заявил. Так где программы? И кто будет их преподавать?

– Ну, еще никто из Шестых не носит одежды, – заметил Биньди. – Не рановато запугивать бедненьких малышат сказками о неведомом мире?

– Лучше рано, чем никогда, – отозвался Луис. – До Прибытия осталось сорок четыре года. Еще мы могли бы выйти навне на Синдичу. Доковылять, как выражается Синь.

– Можно я отвечу через пару десятков лет? – отшутился Биньди. – Мне сейчас надо разобраться с парой полезных фактиков.

Он вернулся к экрану, но минуту спустя глянул на Луиса через плечо.

– А при чем тут число ангелов? – спросил он голосом человека, которому уже известен ответ.

5-Цинь Рамона Синь знала плохо, хотя он входил в кружок Хироси. На протяжении последних пары лет он был членом административного совета, хотя Синь за него не голосовала. Он считал себя гражданином китайского происхождения и жил в блоке Сосновой горы, где почти все носили фамилию Цинь или Ли. Многие Цини рано становились ангелами. Рамон высоко поднялся, как было у них принято говорить, во Благодати. С виду это был бесцветный и непримечательный человечек; к женщинам он, как и многие ангелы-мужчины, относился отчужденно, выстраивая защитную стену из улыбок – манера, которую Синь полагала отвратительной. И она не только здорово удивилась, но и расстроилась, узнав, что Рамон был одним из десяти – теперь уже одиннадцати – людей, знавших, что корабль тормозит, приближаясь к неожиданно близкой Цели.

– Значит, ты сделал запись, не говоря этим людям, что их записывают? – спросила она, не сдерживая презрения и недоверия.

– Да, – бесстрастно ответил Рамон.

У Рамона случился, по выражению Хироси, кризис совести. 5-Чаттерджи Ума объяснила Синь, что это значит. Умой Синь восхищалась и любила ее – эту стройную и изящную женщину, четыре года подряд избиравшуюся главой административного совета; к ней нельзя было не прислушаться. Рамон, как рассказала Ума, был допущен в круг приближенных Пателя Воблаге, в архангелы; и то, что он там узнал и услышал, потрясло его до такой степени, что Рамон, нарушив данную им клятву хранить все в тайне, записал, о чем беседуют меж собой архангелы, и передал запись Уме. Та, в свою очередь, поделилась с Канавалем и прочими. Те потребовали от Рамона подтвердить свои обвинения, и тот втайне протащил магнитофон на архангельское собрание.

– Как можно доверять такому человеку? – потребовала ответа Синь.

– Иначе он не мог добыть для нас улики. – Ума сочувственно глянула на девушку. – Сколько мы уже наслушались параноидального бреда – заговоры с целью захватить Рубку, вмешаться в генокод человека, подпустить неопробованных медикаментов в водопровод! Для Рамона это был единственный способ убедить нас, что он не бредит и не бесится со зла.

– Записи легко подделать.

– Подделки легко распознать, – с улыбкой возразил 4-Гарсия Тео, могучий, грубоватый, добродушный инженер, которому Синь доверяла, как ни хотелось ей лишить своего доверия всех собравшихся. – Все правда.

– Послушай, Синь, – сказал Канаваль, и девушка кивнула, хоть и с тяжелым сердцем. Она ненавидела всю эту таинственность, ложь, заговоры. Она не хотела иметь с этим ничего общего, не хотела видеть этих людей, и быть одной из них, и разделять их сокровенную власть – власть, захваченную, говорили они, поневоле; но никто не заставлял их лгать. Никто не имел права на то, чем занимались они – без спросу направлять чужие судьбы.

Голоса из динамиков ничего ей не говорили. Мужские голоса, обсуждавшие что-то, ей непонятное, и в любом случае – ненужное. Пусть ангелы подавятся своими тайнами, а Канаваль и Ума – своими, только выпустите меня!

Но тут ее захватил голос Пателя Воблаге, тихий, старческий, стально-мягкий, с детства знакомый. Сквозь ее неохоту, отвращение, порожденное нуждой подслушивать, сквозь неверие прорвалось: