Сергей Волков - Стража последнего рубежа

Махоня испуганно заковылял на кривых ногах к заводнику и тут же с визгом отлетел к очагу, едва не попав в огонь, — разозлившийся Кукан с оттяжкой ударил шипуляка короткой плетью, что всегда носил за голенищем сапога. Визг Махони еще больше взбесил ватажника. Кукан вскочил на ноги, вышел на средину логовища.

— Ко мне, бегом! Ну!

Подвывая от боли, боком, по-паучьи, Махоня с опаской подобрался поближе к заводнику — и снова под хохот ватажников получил удар плетью.

— Слов наших знать не хочешь?! Волынишь? Я тебя научу, гнидень простобрюхая, поведению! Я тебе укажу, кто тут хозяин! — Кукан разошелся не на шутку и принялся охаживать шипуляка. Черная плеть свистела в воздухе. Махоня уже не визжал. Скорчившись на грязном полу, он тихо выл на одной ноте, закрывая нечесаную голову обожженными у очага руками.

— Дай-ка я! — Давло тоже решил поучаствовать в забаве. Поднявшись, торопень на единственной ноге доскакал до шипуляка и со всего маху припечатал подрагивающий живой комок своим кабаньим рылом.

— Н-на, погань, знай свое место!

Два Вершка и Горох не утерпели, поднялись с топчанчика и ринулись к Махоне, но тут подала голос со своей лежанки матуха. Приподнявшись, она лениво размотала черный хлыст, щелкнула им. Незнати враз остановились.

— А ну цыть! Охолоните, мил-ватажники. Прибьете мальца — кто кашеварить будет? Посуду мыть, пол мести? Опять в очередь? Охота вам — я живо вназад все верну. Э, Кукан! Ну-ка сядь, морда твоя немытая. Шипуляк этот — мой. И я решать буду, когда его учить, а когда жаловать. Все слыхали? То-то.

Кряхтя, матуха села, сунула трехпалые когтистые лапы в туфли, закинула поросшие редким черным волосом груди за плечо и подошла к сундуку, накрытому атласным ватным одеялом. Ватажники тут же позабыли про шипуляка и окружили Вошицу, скаля зубы.

— Поглядим, поглядим, сколько отпоров у нас нынче имеется… — бормотала матуха, откидывая одеяло и поднимая крышку.

Внутри сундук был поделен на пять ячей, и в четырех из них, в какой больше, в какой меньше, поблескивали ключи. Пятую же прикрывала льняная тряпица с намалеванными заговорными очами.

— Давло — три пяди тебе осталось. Два Вершка — со вчерашними пядь и палец. Кукан — две пяди. Горох — две пяди и еще половина.

— А у тебя, матуха-ватажница? — заискивающе спросил Давло, едва не засунув свое рыло в сундук. Матуха заглянула под тряпицу, усмехнулась и шлепнула торопня по лбу.

— Про меня я сама и знаю. Скоро, мил-ватажники, скоро уже выкупимся из залога Кощева — и на волю! — ощерилась Вошица и захлопнула крышку. Давло еле успел отскочить и, обиженно похрюкивая, убрался на свою лежанку. Там он пустил злого духа, подкинул к потолку — и пошел тот, попыхивая, гулять по логовищу.

Довольный Два Вершка прошелся между лежанками, поддел-таки носком сапожка всхлипывающего шипуляка и потер желтоватые твердые ладошки.

— Вот накоплю полную меру — и айда в гварды, — негромко проговорил он, наклоняясь к Кукану. — Житуха будет тихая да сытая. Ни тебе холода, ни непокоя. Скорей бы…

Кукан сердито покосился на друга, потом перевел взгляд на шипуляка, бочком уползавшего прочь, процедил сквозь зубы:

— Тебе б все бездельем маяться. Котяра! Не тарабань, услышит кто.

— Не боись! А кабы бездельем, не набрал бы отпоров больше тебя, — поддел приятеля Два Вершка. — Да в заначке у нас еще четверть столько, а?

Кукан сделал страшные глаза, прижал когтистую лапу к бородатой морде росстаника. То, что они в секрете от всех копили отпоры и сносились с Кощевыми незнатями, готовясь оба-два выкупиться вперед всей ватаги, было тайной друзей, и тайну эту следовало беречь крепче крепкого. Матуха, если узнает, не пощадит, в Ныеву падь живьем отправит — таков суровый ватажный закон. Два Вершка деланно зевнул, подмигнул Кукану. Тот в ответ только махнул когтистой лапой и завалился на топчан — спать.

— На волю, на волю… — проворчал Давло, повторяя последние слова матухи и умещая единственную ногу в долбленой колоде, наполненной дегтем. — Оно как будто на воле-то сладко. По мне так уж лучше здесь, при деле, под Кощевой дланью.

Остальные незнати расползлись кто куда, матуха потушила лампу, и теперь только багровые отблески очажных углей освещали логово. Вскоре послышались разноголосый храп и сопение. Тогда забытый всеми шипуляк на четвереньках убрался в свой угол за очагом. Там он свернулся на куче золы и тихо, без слез, заплакал.

В лифте Тамару, потрясенную всем увиденным, мучило множество вопросов: «Как все это возможно? И что тогда — невозможно? Где предел человеческой — и не человеческой — дозволенности? Есть законы природы, есть законы общества. Государственные законы, в конце концов. Но я только что видела нечто, опровергающее все эти законы. Как жить дальше? Как работать? Смогу ли я после всего общаться с Чеканиным, с этим вот старающимся казаться сильнее, чем есть на самом деле, Джимморрисоном? С жуткими существами из блока 07?»

Стеклов, внимательно следивший за Тамарой, взял ее за руку, негромко сказал:

— Ты сейчас в состоянии когнитивного диссонанса. Успокойся. Помнишь, что было написано на одном знаменитом кольце?

И, не дождавшись ответа, улыбнулся собственной шутке:

— «А одно, всесильное, — властелину Мордора!»

Тамара, подумавшая, естественно, о кольце царя Соломона, неизвестно почему вспомнила еще перстень Чеканина, мельком глянула на вымученную улыбку Джимморрисона и с неожиданной злостью вырвала руку.

— Да пошел ты!

— Одно лечим, а другое калечим, — виновато улыбнулся тот в ответ.

— Нельзя же так! — возмутилась Тамара. — Нехорошо…

— Хорошо или плохо — это не нам решать, — серьезно ответил лейтенант. — И потом, что для одного хорошо, для другого всегда плохо. Диалектика. Все зависит от точки зрения, от угла, под которым ты смотришь на проблему.

— Это все слова, — махнула рукой Тамара. — А на деле…

— На деле, — подхватил Джимморрисон, — подзарядившиеся от донора «спецы» потенциально могут спасти сотни, тысячи жизней! Это ли не благо, не добро?

— Жизни на души менять нельзя, — тихо сказала девушка.

Лейтенант ее не услышал и пустился в долгие рассуждения о природе добра и зла, приводя примеры из всем известных фильмов.

— Вот «Иронию судьбы» возьми. Не эту, новолепленную, а нормальную, старую, «С легким паром» которая. Когда Мягкова, ну, Лукашина, посадили в самолет и отправили в Ленинград, хорошо это было или плохо? Для его невесты Гали, к которой он не явился встречать Новый год, — плохо, а для него самого и Барбары Брыльской, тьфу ты, для Нади — просто прекрасно, люди нашли друг друга. Или возьмем другой фильм, не менее талантливого режиссера — «Осенний марафон». Помнишь, там Бузыкину героиня Нееловой, не помню, как ее звали, дарит куртку? Добро это или зло? Для нее и для Бузыкина — конечно, добро. Но когда несчастная его жена, которую Гундарева играла, обнаруживает эту куртку, все добро обращается во зло. Куртка летит в окно — вроде бы уничтожено обернувшееся злом добро, но куртку находит сосед-пьяница Леонов, и теперь это опять — добро. Вот такое круговращение добра и зла в природе…