Далин Андреевич - Слуги Зла

Нет, вспомни.

Мама, почему Дэни… Какой прелестный ребенок, госпожа Лисс… Дэни, не дразни меня!… Ты будешь всегда меня любить? Всегда-всегда?… Эльф, взгляни на себя!… Это ваш старшенький, госпожа Лисс?… Мамочка, скажи Дэни… ЭЛЬФ, ВЗГЛЯНИ НА СЕБЯ! ЭЛЬФ, ВЗГЛЯНИ НА СЕБЯ!… Ты будешь всегда меня любить?

Инглорион не выдержал – от режущей боли все внутри просто разрывалось на части – он кинулся вниз лицом на тюфяк, пахнущий сеном и лошадью, и разрыдался. Это тоже было неправильно, эльфы не плачут, но Инглорион, совершенно не в состоянии иначе преодолеть боль, задыхался от слез. Перед глазами все стояли те же лица, что и в первом сне, и самое худшее заключалось в том, что Инглорион по-прежнему не мог вспомнить, чьи это лица…

От слез, вроде бы, стало полегче, но не намного. Вся жизненная сила ушла без остатка, навалилась тошная слабость, а боль в груди была так сильна, что Инглорион едва дышал. Я сейчас умру, думал он. Это нельзя выдержать. Вырвать глаза, сломать спину? Что за смешное дилетантство! Ты ничего не смыслишь в пытках, Паук. Твой господин смыслит больше тебя. Я умру от этой боли – и приму смерть, как лекарство или облегчение…

– Хочешь пить? – спросил Паук.

Инглорион тяжело поднял каменные веки и еле разлепил губы:

– Хочу.

Вода. Неистребимый медный привкус. Инглориона замутило, но дышать стало чуть легче.

– Я не могу спать, – сказал он. – Мне снятся ужасные вещи. Владыка Тьмы убьет меня этими снами.

– Ты сражаешься, что ли, во сне? – спросил Паук.

Инглорион усмехнулся, несмотря на слабость и боль.

– Если бы! Все хуже, гораздо хуже… это такая пытка…

– Ты можешь сказать? – спросил Паук.

Инглорион поборол приступ желания держать его за лапу.

– Ко мне прикасалась человеческая женщина, – сказал он с омерзением. – Противная. С рябым каким-то лицом, с бесцветными глазами, рыжая… Прижималась ко мне и спрашивала, всегда ли я буду ее любить… это так отвратительно… Потом какая-то сморщенная карга меня тискала… и слюнявила… Человеческий ребенок верещал, чтобы я отдал ему котенка… А потом я видел себя в Зеркале. В нашем Лунном Зеркале, понимаешь? Только это был не я, а какой-то деревенский вахлак… белобрысый, с дурацкой ухмылочкой…

– Это воспоминания, да? – спросил Паук. – Твои человеческие воспоминания?

Слова воткнулись в грудь, как гвоздь.

– Нет, нет, нет! – крикнул Инглорион, содрогнувшись. – Не может быть! Нет! Как это могло быть со мной?!

Боль достигла предела. Перед глазами Инглориона расплылся кровавый туман – и лапа орка, протянувшаяся откуда-то издалека, показалась неожиданно надежной, будто эльф снова висел над пропастью, а Паук хотел вытащить его оттуда. На сей раз Инглорион схватился-таки за эту лапу, как за последнюю надежду.

– Это же твоя собственная память, правда, – услышал он далекий голос Паука. – Тебе больно, потому что ты это признать не хочешь.

Эльф ткнулся горящим лбом в широченную зеленую ладонь.

– Не может же быть, – прошептал он в последней попытке сбежать от ужаса. – Я… я не мог… я воплощен в Пуще… но я… Паук, это мой, мой котенок! – и ослепительная вспышка боли погасила разум.

В избе полутемно, горит одна-единственная свеча. Длинные тени качаются на бревенчатой стене, а закопченные балки потолка погружены в сумрак. Из темноты цвиркает сверчок, а рядом, под самым ухом урчит серая кошка – Дэни прижимается щекой к ее пушистому боку и чувствует, как теплое кошачье тельце подрагивает от мурлыканья. Мама в одной длинной рубахе, с распущенной косой, покачивает колыбельку младшей сестры, тихонько напевает: "Люли-люли, летели гули… летели-летели, на люлечку сели…" Слышно, как за стенами воет злой зимний ветер. Громадная зеленоватая луна – фонарь эльфов – висит за окном в пустой темноте. Дэни то ли страшно, то ли грустно – он смотрит на луну, и дух захватывает от какого-то щемящего сердце предчувствия…

Май. Цветут вишни, их лепестки на крыльце похожи на капельки молока. У серой кошки снова народились котята. У них закрыты глаза и опущены вниз треугольнички крохотных ушей, они ползают около кошки и пищат. Дэни и Розмари сидят рядом на корточках и делят котят на будущие времена.

– Когда они прозреют, мой будет рыжий, – говорит Дэни.

– Нетушки, – Розмари трясет головой так, что задевает Дэни по уху взлетевшей льняной косичкой. – Рыженький тут один, я его себе возьму.

– Я же первый сказал! – возмущается Дэни. – И вообще, я старший и я первый узнал, что кошка окотилась.

– Мама говорила, что сестричке надо уступать!

– Ага, а ты у меня сегодня полпирожка откусила и я уступил! Хватит уже тебе уступать на сегодня!

– Мама! Мама! А Дэни не хочет мне дать котенка!

– Ябеда! Ябеда!

– Сам жадина!

Подходит мама, она смеется.

– Напрасно вы их разделили. Котят, когда подрастут, возьмет госпожа Эшли, у нее мыши в амбаре завелись.

– Ну-у!!!

– Нет уж, у меня честный дом, а не кошачья ферма.

– Ну вот, так и надо, – говорит Розмари противным голосом. – И пусть у госпожи Эшли живут.

– Вредина, вредина, вредина, мелкая вредина! – кричит Дэни, но ему смешно.

Госпожа Голуб заглядывает через изгородь.

– Ваш младшенький так мил, госпожа Лисс… Беленький, как эльфийское дитя. Девочка тоже, но мальчик – больше. Вы должны быть счастливы…

Мама почему-то темнеет лицом, обрывает:

– Просто мальчишка. И я вбила гвозди в дверные косяки, а над порогом висит подкова.

– Вы необычная женщина, госпожа Лисс.

Мама резко закутывается в шаль.

– Я просто ненавижу такие разговоры. Вероятно, я предубеждена. Но в моем косяке всегда гвозди, а в одежде моих детей всегда стальные булавки. Меня так воспитывали, так собираюсь воспитывать и я.

Дэни слушает и думает об эльфах. Ему страшно и весело.

Дэни вырезает сложный орнамент на оконном наличнике и слушает, как в соседней комнате дядюшка Уилл разговаривает с отцом. Дэни непонятно, доволен Уилл, или нет.

– У Дэниэла и получается хорошо, – говорит отец. – Прялка, которую он вырезал для Мэри-Энн, даже мне понравилась. Он аккуратный – и отлично, плотник в любой деревне нужен.

– Да, аккуратный, – ворчливо отвечает дядюшка Уилл и шмыгает носом. Почему-то он всегда шмыгает, будто постоянно простужен. – Но он же все время где-то витает. Он же думает все время.

– Все думают, – возражает отец. – Только осиновый чурбан так себе торчит.

– А эти цветочки-лепесточки? – Уилл как-то уж слишком сердито настроен. – Эти финтифлюшки на чем ни попадя? Это как?

– Так мило, – снова возражает отец. – Жене понравилось. И госпожа Твик купила.

– Помяните мое слово, – говорит Уилл и сморкается, надо думать, в громадный ярко-синий платок, который сует в рукав. – Парня такие финтифлюшки до добра не доведут. Вот думает-думает, цветочки-лепесточки режет, с девочками гуляет – да и свихнется. Хорошо, если пить начнет. А если просто – камень на шею, да и…?