Мария Семенова - Ведун (сборник)

Утром мы собирались начать обшивать корабль досками… Добрые доски в два пальца толщиной уже лежали на козлах, готовые встать каждая на своё место – по шестнадцати на каждый борт. А рядом стояла смола в горшочках и пухлые шнуры коровьей шерсти, в три нитки. Мы уложим их между досками, и вода не проберётся вовнутрь. Мне очень хотелось скорее увидеть корабль одетым в деревянную плоть. Поэтому я спал беспокойно и проснулся задолго до света. Меня разбудили осторожные удары топора, доносившиеся снаружи.

Я испугался спросонья, решив, что проспал и работу начали без меня. Но длинное бревно в очаге сгорело едва наполовину, и люди вокруг ещё спали под одеялами. Не было только Торгрима, я сразу это заметил, ведь мы с ним по-прежнему спали спиной к спине.

Я потихоньку оделся и пошёл в корабельный сарай.

В сарае действительно кто-то работал. Дверь была прикрыта неплотно, и по снегу двигались отсветы от лучины, горевшей внутри. Ещё я услышал голос. Это был голос Торгрима, и он говорил песнь:

Это была хорошая песнь, и я совсем было собрался войти и спросить Торгрима, кто её сложил. Но тут он заговорил снова, и я передумал. Я не понял, чью песнь он вспомнил сначала, но теперь он пытался сложить свою собственную, и у него ничего не получалось. Он яростно сражался со словами, и бой был неравным. Его висы рождались безжизненными и тусклыми, как оружие, слишком долго пролежавшее в сырости: им ещё можно замахнуться, но стоящего удара уже не нанесёшь… Никакого сравнения с той песнью, которую я услышал вначале.

Потом он умолк и не то вздохнул, не то зарычал…

Я громко кашлянул и пошёл к приоткрытой двери, нарочно со скрипом приминая сапогами снег.

Торгрим стоял на коленях у левого борта, подтёсывая на свой лад последний шпангоут… Он поднял голову, когда я вошёл, и мне не показалось, чтобы он смутился. Я спросил его:

– Зачем ты портишь корабль?

Торгрим не спеша опустил топор и выпрямился, разглядывая свою работу. Весь борт действительно сильно изменился, и теперь я не мог понять, к худу или к добру. Торгрим сказал:

– Твой Кари совсем не плохой мастер, но кое-чего ему всё же недостаёт.

Тут я подошёл поближе, и он добавил:

– Я не трогал другую сторону, чтобы можно было сравнить.

Я встал у кормового штевня и начал смотреть. Я всё старался представить, как лягут доски на один борт и на другой, и подтёсанный борт неизменно оказывался красивее. А я знал, что самый лучший корабль обыкновенно бывает и самым красивым, и дело тут не в резьбе.

В конце концов я опустился на четвереньки, чтобы заглянуть ещё и снизу. И тут дверь отворилась опять, и в сарай вошёл Кари. Должно быть, его тоже разбудил стук топора. И он, конечно, сразу понял, что произошло.

Я думал, Поединщик снова начнёт кричать и браниться, однако ошибся. Кари долго молчал и лишь постепенно наливался кровью, так что глаза выступили из орбит. А потом пошёл к Торгриму, стискивая кулаки.

– Ты загубил мою работу, бродячий пёс. Я убью тебя…

– Не убьёшь, – сказал Торгрим. – Это ты ошибался, а я был прав.

Но Кари был менее всего расположен убеждаться в его правоте.

– Ты будешь драться со мной!.. – прохрипел он, подойдя вплотную. – Не видал я тебя в деле, Торгрим-Боец! И я думаю, что ты только и способен подсаживаться к невесте, когда поблизости нет жениха!

Он никогда бы не произнёс этих слов, если бы знал, что я здесь и всё слышу. Я ведь стоял на четвереньках за килем, и при лучине меня трудно было там разглядеть.

Торгрим ничего ему не ответил…

Но я увидел, как его руки, державшие обрезок доски, медленно сжались. И пальцы вошли в твёрдое дерево, словно железные клещи! Тогда я вскинул глаза и заметил, что у него задрожали ноздри и губы. Но не так, как от обиды или бессильного гнева. Это была какая-то страшная дрожь.

Тут я сообразил наконец, что к чему. Я выскочил из-за киля и схватил его за локти:

– Торгрим!

Может быть, он успеет узнать меня, и тогда я попробую его остановить. А если нет, он убьёт меня о ближайший шпангоут. А потом и Кари, как бы тот ни бежал. А потом разнесёт в щепы и корабль, и корабельный сарай. Больше всего мне было жалко корабль…

Я вцепился в Торгрима что было сил, называя по имени. Глаза у него жутко блуждали, и за все свои шестнадцать зим я не встречал зрелища хуже, но тогда у меня просто не было времени испугаться. Он из последних сил боролся с безумием, и мне уже стало казаться, что ему не помочь, но тут он вдруг закрыл глаза и сел прямо на пол, едва не свалив и меня. По его лицу покатился пот.

Потом он выговорил:

– Это хорошо, что ты подоспел… Жаль было бы убить Кари. Он славный малый, хотя и глупец…

Его голос звучал хрипло и прерывался. Он так сцепил пальцы, что побелели суставы. Я сел рядом и лишь тут как следует понял, в какой переделке только что побывал, и зубы у меня застучали сами собой. А ведь я сражался в походах и, говорили, не отставал от других. Я коснулся рукой спины Торгрима, и он кивнул, не открывая глаз.

– Ты тогда не сказал этого вслух, – произнес он еле слышно. – Но ты верно догадался, что мне собирались врезать орла… В тот день я стал берсерком и перестал быть скальдом…

В сарае было холодно, и я сказал:

– Пошли в дом.

Он попытался встать и не смог. Я знал, что это такое: бессилие, овладевающее берсерками после припадка. Можно рассказывать о берсерках всякие небылицы, подражать им, как Кари, завидовать тем, у кого они ходят на корабле. Но я смотрел на Торгрима и думал о том, что совсем не хотел бы оказаться в его шкуре. В медвежьей шкуре, и ему от неё уже не избавиться…

Я всё-таки заставил его подняться и тут заметил, что Хольмганг-Кари всё ещё стоял возле двери, прилипнув к ней лопатками, и теперь в его лице не было ни кровинки. Он не побежал, но не смог и прийти мне на помощь. Я не осудил его – как назвать трусом отступившего перед яростью берсерка!.. Я только махнул ему рукой, чтобы он скорей уходил…

Когда мы с Торгримом вернулись в дом, Кари лежал на своём месте, под одеялом, и притворялся, что спит. Может быть, утром он решит, что ему приснилось. И будет так думать, пока не заглянет в сарай.

Торгрим уснул, а я долго ещё смотрел на продымленные стропила, едва освещённые очагом. Мне опять вспоминалась придуманная поездка в Скирингссаль. Но теперь всё это выглядело таким мелким и глупым в сравнении с творившимся наяву. Я спросил себя, знала ли Асгерд, кому зашивала рубашку. И решил, что скорее всего нет, но это не имело значения, ведь я-то не собирался ничего ей говорить.

Торгрим всё же зря посчитал нашего Кари глупцом. Теперь я думаю, до утра Поединщик на многое успел взглянуть иными глазами. Когда мы пришли в сарай, он уже вовсю стучал топором возле правой стороны корабля. Хёгни ярл с удивлением посмотрел на него и на то, как изменились оба борта. Кари объяснил почти весело: