Юлия Латынина - Колдуны и министры

– Человек этот, – стал рассказывать Киссур, – арестован по личному распоряжению первого министра. Думаю, хотят, чтоб он сгинул бесследно, без государева ведома и суда. Он отшельник и двадцать лет провел в горах Харайна. Но двадцать лет назад этого человека звали араваном Арфаррой – нуждается ли это имя в похвалах?

– Друг мой! Это самозванец, – араван Арфарра мертв.

В кружевном гроте стало уже темно. Киссур помолчал, послушал, как капает вода и шелестит листва.

– Я вам говорил два года назад, что моего отца звали Марбод Белый Кречет. Я вам не говорил, однако, что убийцу моего отца звали Арфарра-советник. Многие в Горном Варнарайне считают, что я должен отомстить Арфарре. Я, однако, полагаю, что это не так, и что это был скорее поединок, чем убийство. Так что есть некоторые вещи, о которых я беседовал с отшельником, и о которых ни один человек, кроме меня и Арфарры, не мог знать.

– Почему же, – спросил упорно садовник, – вы не подали ходатайства первому министру? И где вы были эти два года?

– Я доподлинно знаю, что господин министр приказал найти и убить человека с моими приметами, – ответил Киссур, – и сначала я был в лагере, а потом бежал.

– Бежали, узнав, что вас ищут, чтобы убить?

– Нет, искали меня еще до этого. Но начальник лагеря в это время укрыл меня от очей министра. А потом случилась очень грязная история. Этот начальник лагеря подговорил меня ограбить караван, сказав, что это ворованные тюки, и что зерно из них можно раздать голодающим крестьянам. Но оказалось, что караван казенный, и снарядил его враг первого министра. Впрочем, в нем было мало зерна, а были ткани и второстепенное, и еще трава «волчья метелка», и половина всего этого должна была пойти на взятку министру, а половина – на столичный рынок.

Тут ударил кожаный барабан у золотых стен, возвещая о закате солнца. Вздрогнул каменный грот, а вслед за тем стали бить часы на городской бирже, извещая о том, что кончается время торговать.

– Однако, – смутился вдруг Киссур, – мне совестно говорить о себе. Нынче много таких историй по всей ойкумене, даже камни плачут кровавыми слезами. Завтра в зале Ста Полей представляют доклады: но, думаю, не сыщется ни одного докладчика, который осмелится раскрыть перед государем всю правду и пойти против министра Нана.

Они сидели рука в руку, почти в темноте. Светлоглазый садовник помолчал и спросил с некоторой насмешкой:

– А вы бы – осмелились?

– Я – убийца без документов, – возразил Киссур, – кто же меня пустит в залу Ста Полей?

Садовник положил руку на плечо Киссуру.

– Знаете, – сказал он медленно и заметно колеблясь, – я не рассказал вам, почему я во дворце. Двоюродная сестра моя – в государевых наложницах, а брат ее заведует курильницами и треножниками для погребений. Он сейчас лежит больной, а между тем во флигеле Осенних Слив умерла одна из фрейлин государевой тетки: кто-то должен сидеть с покойницей наедине. Я уговорю брата согласиться на подмену. Сегодняшнюю ночь вы проведете во флигеле. У вас, стало быть, будет пропуск и платье дворцового чиновника низшего ранга. В нем вы сможете явиться в залу Ста Полей. Осмелюсь напомнить правило, вам, без сомнения, известное, – государь Иршахчан установил в зале Ста Полей полную свободу. Доклад может читать любой, кто взял в руки золотой гранат, и никто не смеет прервать докладчика. Так что же?

Киссур вздохнул:

– Но когда все раскроется, какая кара постигнет вас!

– Это неважно, – живо перебил собеседник, – я не побоюсь кары, если ее не побоитесь вы.

Киссур упал на колени и сжал его руку.

– Друг мой! – воскликнул он, – вы понимаете, на что идете? Вы, может быть, думаете, случится чудо, спадут пелены с глаз взяточников, оживут статуи? Увы, друг мой, наши имена разве что промелькнут в примечаниях к Небесной Книге. Мы всего лишь умрем, и не ради спасения империи, а просто потому, что должен же кто-то сказать «нет» – негодяю!

Они вышли из грота. Небо было вышито ослепительными созвездиями. Тысячи цветов струили дивный аромат; хрустальные фонари соперничали в своем хрупком великолепии с лунами. Изящный садовник провел Киссура лукавыми дорожками к запретным женским покоям, схоронил его в кустах, ушел куда-то на два часа, вернулся с платьем и пропуском и отвел во флигель к покойнице. Даже часы принес: оказывается, подражая министру, теперь все придворные носили на поясе часы. Не забыл он и еще кое-что: бумагу и тушечницу! Киссур обнял его на прощание. Садовник мягко высвободился из его объятий и спросил:

– Остается одно, но самое важное. Министр работал над докладом дни и ночи, сотни людей помогали ему. Сумеете ли вы за одну ночь сочинить нечто безусловно-достойное?

Киссур усмехнулся.

– Я шел из Харайна в столицу. Я слышал, как заболоченные озера и засохшие поля сочиняли доклад государю, я видел, как плачут небо и земля, трава и деревья, люди и камни. Я слышал – и запоминал. Это господину Нану надобно сочинять доклад, – мне достаточно пересказать то, что сочинили за меня небо и земля, трава и деревья, люди и камни, то, что им известно тысячи лет.

Лукавый садовник был прав, уверяя, что первый министр сидел над докладом день и ночь.

О, доклад перед лицом государя! Строки Небесной Книги, жемчужины слов на нитях мудрости. Идеальный доклад подобен стиху: в каждом слове – тысяча смыслов, в каждой фразе – тысяча оттенков.

Вот, например, скромное замечание, что для блага страны благоразумная ограниченность подданных, твердо уверенных в имуществе, полезнее вольномыслия, бездумно подвергающего критике любые устои. Цитата безукоризненная, взята из трактата Веспшанки. Но в том-то и дело, что Веспшанка цитировал автора из городской республики, только слово «граждане» поменял на слово «подданные». Гм… Это что ж, стало быть, первому министру все равно, какой в государстве образ правления, важно только, чтоб было благоразумие, а не вольномыслие? Или это просто уступка «красным циновкам?»

Да право, есть ли у господина министра какие-нибудь убеждения? Планы? Система?

– Я, ничтожный, не умею строить для людей больших планов, – не раз говаривал господин министр, – я, однако, хочу, чтобы каждому человеку было позволено строить свои маленькие планы.

Лукавил, как всегда…

Ну, одно-то убеждение у господина министра было: он был убежден в том, что власть должна принадежать ему, – а не какому-нибудь Чаренике с круглыми пальцами… И уж конечно, не куче горшечников и ткачей с пустыми глазами. И за это свое заветное убеждение, не высказываемое вслух, господин Нан был готов перегрызть горло кому угодно.

Итак, господин Нан перелистал свой доклад. Доклад сей, по мнению его друзей, доказывал, что мы живем в наилучшем из возможных миров и сам являл собой образ совершенства. Тем не менее образ совершенства существовал в двух различных вариантах.